Владимир

Пракседа растерянно взглянула туда, куда смотрел князь, — на жертвенник, застеленный красным греческим ковром.

— Хочу принести жертву, — сурово произнес князь Владимир. — Приготовь все!

Ключница метнулась, сбросила ковер, подбежала к очагу, принесла оттуда жару.

Князь Владимир, не садясь за стол, ждал вместе с воеводами, когда она окончит, потом взял понемногу от разных блюд и бросил на угли. Легкий дымок поднялся над жертвенником, вспыхнул огонь, — молча, склонив голову, князь и воеводы поминали предков.

И ели они тоже молча: ведь тут, в трапезной, витали души предков, они, в это верил князь Владимир и его воеводы, вкушали трапезу вместе с ними.

Когда все вышли из трапезной, ключница Пракседа долго смотрела вслед князю, который шел, окруженный воеводами, по длинным переходам.

«Похож на мать, — подумала она, — те же глаза». Пракседа засмеялась. То был невеселый смех. Она не любила, нет, больше того, ненавидела ключницу Малушу, знала, хорошо помнила юного Владимира и его не любила так же, как его мать; но Малуши давно не было на Горе, сын ее Владимир сидел в Новгороде, прошлое, казалось, ушло навсегда.

А теперь Пракседа неизбежно должна была задуматься над этим. Владимир — киевский князь, она должна поить и кормить его, в ее руках пока что ключи от всех богатств княжеского терема.

Ненавидящими глазами смотрела Пракседа вслед князю, шедшему по переходам… Вот он исчез… Что же будет дальше?

Лишь вечером князь Владимир остался один, обошел терем, где провел свои юные годы, где все было ему так знакомо, близко; он миновал переходы, палаты, остановился в светлице, где жил когда-то и хотел жить теперь. Перед ним лежала молчаливая, темная Гора, за стеной видны были Подол, Оболонь, Днепр. Где-то среди ночной тьмы, на Щекавице и ближе, на берегу Почайны, горело несколько огнищ: Должно быть, воины готовили себе ужин.

Тихо… Да, вокруг было совсем тихо. Сюда, в светлицу, не долетало ни одного звука, тишина великая стояла на Горе, в Киеве, на Днепре. Пройдет немного времени, и мир, князь Владиимир был теперь уверен в этом, придет на всю родную землю.

Но не только радость и гордость близкой победы наполняли душу Владимира. Ему было грустно, что так случилось.

Отправляясь на сечу, он думал об этом: обида, сердечное стремление выполнить завет отца, одолеть своего брата — вот какие чувства владели им в Новгороде и в далеком походе на Киев.

И вот он в Киеве, в княжьем тереме, где только вчера и еще прошлой ночью расхаживал, властвовал Ярополк, которого окружали бояре, воеводы, мужи, за ними стояли полки, земли, сила.

Сейчас в тереме тихо, не слышно человеческих голосов, нет ни Ярополка, ни бояр, ни воевод — сила сломила силу. Князь Владимир представил себе, как в темноте, в холоде плывут все они по Днепру, или бредут в поле, или продираются через лесную чащу. Куда, куда они идут?

Что дальше? Ведь дело идет к неизбежному; его воины настигнут лодии Ярополка, отрежут войску путь в поле, наконец, окружат в Родне, копьем возьмут крепость над Днепром и не пощадят ни князя, ни мужей его… Это — смерть Ярополка.

Но ведь он не виноват в этом, он не раз протягивал Ярополку руку, был не только местником,[153] но, прежде всего, братом, даже ныне отправил гонцов — призывает Ярополка прекратить сечу, заключить мир.

Князю Владимиру, как всегда после сечи, было невыразимо больно, что в Русской земле идет усобица, напрасно льются реки крови; долго еще после этого придется Руси залечивать раны, вырывать шипы из наболевшего тела.

Как хотелось ему, чтобы в этот поздний ночной час рядом с ним был родной человек, которому он мог бы высказать свои думы и страдания, который согрел бы его истомленную душу.

Отец! О, как рано он, еще молодой, сильный, пламенный, ушел из жизни. Лишь меч и щит его висят в Золотой палате, холодные, мертвые вещи, а отца нет, не будет.

Мать! Владимир вспомнил и о ней, но что мог он о ней знать, никогда не видев ее, не слыхав ее голоса?! Люди, земля, небо, скажите, какова его мать, где она?!

За окном палаты качаются ветви, ветер дохнул с Днепра, может, мать где-то близко, может, — князь Владимир даже вздрогнул, — она стоит рядом в ночной тьме, смотрит на него.

Нет, матери нет, придет время, окончится сеча, он будет искать ее след, может, она и сама откликнется на его зов, но сейчас нет и ее.

Кто же есть у князя Владимира?

Он думает о Рогнеде, хочет припомнить ее глаза, лоб, лицо, всю, какой видел ее одну единственную ночь. И полоцкая княжна возникает перед ним — неясно, вдалеке, словно в тумане. Это неудивительно, он видел ее так мало, одну ночь, в изменчивом сиянии свечи.

Но все равно ему приятно, радостно, тепло думать о Рогнеде. Она такая хорошая: внешне суровая — ласковая в душе, женщина севера — и такая нежная. «Рогнедь, Рогнеда!» — тихо шепчет Владимир, но ее туманные очертания тают, становятся прозрачными, потом исчезают вовсе. Нет Рогнеды, он в Киеве, она в Полоцке, как далеко-далеко до нее.

Глава восьмая

1

О чем думал князь Ярополк во время своего бегства в Родню, понимал ли он, куда ведет его изменчивая судьба?