Владимир

— Спасибо тебе за все заботы, княже. — Юлия остановилась у светильника, стоявшего у дверей ее палаты. — Только как могу я успокоиться и отдыхать? — В ее голосе слышались сдерживаемые рыдания. — Добро тебе, сущному[161] князю, добро мужу моему Ярополку, ибо он уже в раю небесном, но каково мне? Нет у меня тут, в Киеве-городе, ни рода своего, ни племени, ни радости, ни счастья! Одна среди множества людей, всем чужая. Только одну вижу перед собой дорогу — такожде смерть.

Его сильно поразили ее слова, ибо, так повелось с детства, так было и сейчас, он сам чувствовал себя одиноким на свете. Но почему Юлия говорит об этом?

— Княгиня! — заговорил Владимир. — Как можешь ты так говорить? Почему смерть? Ты, как я слышал, знатного, царского рода, ты была женой брата моего Ярополка, а ныне — вдова; как ему воздавали честь и славу, так будут воздавать и тебе. Хочешь — тебя достойно проводят в Константинополь, к твоим родным, хочешь — терем на Горе будет навсегда твоим домом.

— Моим домом? — горько рассмеялась Юлия. — Какой же это мой дом? Не княгиня я нынче, а хуже рабыни. О, суетный и страшный свет! Я боюсь его, боюсь его, княже!

Владимир молчал. В кратких словах Юлии он почувствовал и угадал большое, настоящее горе женщины, у которой была отчизна, честь, слава в Константинополе, но которая Уехала в чужую землю, стала княгиней в Киеве, а теперь и в самом деле всем здесь чужая.

В эту минуту он ясно увидел лицо греческой царевны, освещенное огоньком светильника, прикрытый черным покрывалом лоб, темные, прямые, похожие на две стрелы брови, большие глаза, на дне которых играли голубые огоньки, прямой нос, упругие сжатые губы, а на щеках несколько сверкающих жемчужин — слез.

И что говорить, его поразила дивная, необычайная красота гречанки, в душе шевельнулась зависть к тому, кто обнимал это молодое, гибкое тело. Он тут же подавил это чувство, князю Владимиру хотелось только помочь овдовевшей женщине в ее большом горе, утешить ее ласковым словом.

— Напрасно ты говоришь так, княгиня, — сказал он ей. — Я знаю, у тебя большая, непоправимая утрата — смерть Ярополка, погребение и эта страшная ночь… Завтра все будет позади, начнется новый день, я, верь мне, помогу тебе во всем. Успокойся, ступай, отдохни, Юлия! — ласково закончил Владимир.

— Да, ты говоришь правду, — задрожав, сказала Юлия. — Прошедший день, эта ночь — о, они так страшны! И не утешай меня, княже, я знаю, тяжко, о, как тяжко мне будет жить. Ты говоришь, что поможешь мне, спасибо, спасибо за все, княже Владимир… Но что поделаешь, я слабая женщина, всего стала бояться, боюсь даже идти сюда, в палату, там мне чудятся тени, там страшно, слышишь?

— Что ты говоришь? — засмеялся он. — Какие тени, откуда?

— О, это так… Я боюсь, боюсь, княже…

Она протянула к нему руки, он взял их в свои и почувствовал, какие у нее холодные пальцы. Царевна сильно сжала его руки, он ответил таким же пожатием.

— Княже! Проводи меня, побудь немного со мной в палате.

Владимир отвел от нее взгляд, посмотрел в глубину переходов.

— Здесь нет никого, — совсем тихо прошептала она. — Никто не услышит, не увидит… Умоляю, сжалься, проводи меня.

Она открыла дверь, переступила порог светлицы. Там горела свеча в подсвечнике. Через раскрытое окно с берега Днепра доносились голоса воинов, в углу водяные часы вели счет времени: «Ка-ап… ка-ап».

— Иди, княже, иди!

Владимир вошел в светлицу, остановился. Юлия задвинула засов на двери.

— Видишь, — с легким вздохом произнесла она. — Вот моя палата.

— А тени? — со смехом спросил Владимир.

— Княже Владимир! — едва усмехнулась и Юлия. — Какие могут быть тени, раз ты здесь?! Тени остались там, в переходах… Садись, княже, ты мой желанный гость, жаль только, что мне нечем тебя попотчевать.

— Я зашел не есть и пить, мы ведь после тризны.

— Да, тризна окончена, все теперь кончено, княже… — Слезы блеснули на ее глазах.

— Не говори так, Юлия! И не плачь! Кончилось все злое, недоброе, у каждого из нас есть потери, у каждого болит сердце, но нам, живым, только жить и жить…

— Спасибо тебе, княже! Я уже не плачу и не стану плакать! Как хорошо, что ты зашел нынче ко мне!

Оба умолкают. Наступает тишина. Горит свеча. В палате покойно, тени исчезли. Жизнь так проста, обычна.

— Спи, княгиня!

— Прощай, княже! Но не забывай меня. Я так одинока тут, на Горе.

…На следующий день князь Владимир едет с дружиной в Белгород над рекой Ирпень, осматривает там древнюю крепость, советуется с воеводами, как ее перестроить, где соорудить новые стены, где насыпать валы, чтобы никто не мог подступить к Киеву с запада.

Но не только за этим ездил Владимир в Белгород. После всего, что случилось, перед великими делами, которые нужно было совершить, он хотел хотя бы один день побыть в одиночестве, в поле, над Ирпень-рекой, катившей среди зеленых лугов свои воды на восток к Днепру.

Он хотел даже заночевать в Белгороде, палатах, где под потолками гулко отдавались звуки шагов, деревянные стены терпко пахли смолой и воском, в подземельях однозвучно падали капли.