Владимир Чигринцев

— Правильно, наука всегда была игрой избранных, — отозвался юнец, стрельнул глазами по собравшимся, как бы проверяя компанию, нет ли в ней чужаков, и, видно, не причислив Волю к таковым, произнес: — Я уважаю Павла Сергеевича Дербетева, он много сделал, как и все наши могикане, но где, спрашивается, школа? Они же все были пожиратели — вечная совковая круговая оборона, впрочем, иначе, наверное, было им не выжить. А почитайте-ка довоенные и послевоенные его труды — сплошь идеология, игры с властью.

— Ну уж, а свод источников? — заметил кто-то.

— Конечно, конечно, — юнец спешил атаковать, — он очеловечил историю, теперь пора вернуться к источникам, трезво наконец прочитать их, тихо и спокойно работать.

— Они по-своему тоже тихо работали, — возразил бородатый.

— Ряженым в лампасах, что ли, нужны твои статьи о казаках?

— Им в первую очередь, в поисках самоидентификации…

— Перестань, почитай внимательно ранние дербетевские штудии — угар патриотизма, газета, шершавый язык плаката — это история? Насколько я понимаю, это было нужно!

— Ну, Коля, ты даешь! При чем тут, ты же историк…

Чигринцев встал, незаметно вышел в дальнюю комнату. Едва похоронив, Павла Сергеевича начинали судить, и это было естественно. Он не мог, да и не хотел, им рассказывать о характерной проговорке «красного мурзы» — век-вурдалак отходил, отошел вместе с ним, оставляя историку документы и кайф, сугубо личный кайф, связанный со своим прочтением легенды. Но на душе от такого понимания легче не стало.

— Волька, что это ты уединился? — в дверях стояла Татьяна.

— Таня, иди сюда! — Чигринцев решительно притянул ее к себе, носком ботинка захлопнул дверь, резко развернул и поцеловал прямо в губы. Она не сопротивлялась, но и не ответила.

— Ты… правда выходишь за Княжнина? — глупо и стыдливо прошептал он.

— Да, это решено. — Лишь ресницы затрепетали, но глаза глядели честно и упрямо, она тактично вынырнула из объятий: — Сережа совсем не такой, как тебе кажется.

В ответе сквозил приговор, но она не смогла избавиться от накатившего смятения. Тут, как назло, в комнату ввалились люди. Им пришлось сыграть сценку, совсем противоположную той, на которую Чигринцев рассчитывал.

В течение всего вечера Татьяна избегала его, и Воля перестал искать ее взгляда. Зато Ларри, Ольга и Аристов были к нему удивительно теплы, и старина Ларри — милая «коломенская верста», как ласково называла его тетушка Чигринцева, — под воздействием выпитого изъяснялся в любви и клялся совершить с Волей удивительную поездку в Бобры, на чистую русскую природу, которую он действительно любил всей душой. Договор скрепили водкой, рукопожатием, затем долго мяли друг друга в объятиях. Больше делать здесь было нечего, Чигринцев ушел по-английски.

10

Дербетевы жили на Ломоносовском, в университетских домах. Чигринцев направился к центру, мимо нового цирка, сквозь пустую прямоугольную площадь. Было еще не поздно, но по-предзимнему холодно и сыро. По освещенному проспекту неслись машины, сея кругом слякоть и грязь. Летающая тарелка цирка слабо светилась. Далеко в глубине теснились панельные хрущобы: по линейке отмеренные дворы, забитые съехавшимися на ночлег автомобилями, по линейке же прочерченные провалы улочек с голыми деревцами, теряющиеся в неосвещенной черноте, — пространство, рассчитанное на квадратах миллиметровой бумаги.

Из полумрака выплыла аляповатая громада детского театра Натальи Сац. Представления сегодня не давали, громада была мертва. Театр построили после детства — Чигринцев никогда тут не был, или просто сначала, когда жили в центре, Москва центром для него и ограничивалась?

С Ленинских гор открылся обрезанный дугою реки полукруг: бесконечный, мигающий огоньками сквозь мелкую морось дождя. Под рукою была чаша стадиона — «Лужи» на Новомосковском наречии, превращенного в полезный Вавилон — бесконечную барахолку, питающую дешевым зарубежным тряпьем всю страну. Одиноко и упрямо шагал он по метромосту, туда, где был Кремль, единственный, пожалуй, подсвеченный, блестящий куполами пятачок, имеющий свое лицо, выпирающий, выделяющийся среди моря скученной, однообразной жилплощади. Внизу медленно текла река. Тетушка любила вспоминать, как до войны, гуляя по Воробьевым горам, они отважились плыть ночью по лунной дорожке. Вылезли грязные, пропахшие мазутом и всю дорогу до Малой Никитской бежали, хохоча над своей глупостью, и разыгрывали, кто первый влезет под душ. Всех больше заливался Павел Сергеевич — он и подбил компанию на романтический заплыв.

Тогда, да и много после, тетушка жила в бывшей собственной, но уплотненной квартире. Из четырнадцати комнатищ там сотворили двадцать одну — количество газовых плит на коммунальной кухне не поддавалось подсчету, а запах сытной и дешевой пищи насквозь пропитал не только каждый миллиметр квартиры, но и вольготную мраморную лестницу. Тетушке оставили комнатушку, забитую книгами и мебелью так, что Лизавета — подруга и домработница — вынужденно спала в отгороженном чуланчике на грандиозном, окованном медью сундуке.