Владимир Этуш. Старый знакомый

Ранение я получил самым нелепым образом. Но на войне и не такое бывает! В Запорожье был дан приказ идти вперед, а мы не могли в течение 13 дней сдвинуться с места. И вот я поднял роту в атаку. Мы пробежали всего метров двести или триста, но даже это было победой. Движение началось, и об этом уже можно было доложить командованию. Когда бой окончился, установилась удивительная тишина. На мне не было ни царапины, хотя только что я был под шквальным огнем. После боя я почувствовал сильный голод. И я вспомнил, что у командира батальона обед, встал из окопчика и пошел. Вдруг странный звук: пэк – и как будто рота солдат ударила меня по спине железным рельсом. Я потерял сознание… Даже испугаться-то не успел. Когда очнулся, внизу спины была дикая боль, хотелось землю грызть. И я решил, что ног у меня уже нет – я их не чувствовал. Оглянулся – ноги на месте. Пытался ползти… А вокруг слышалось: пэк-пэк-пэк. Это разрывные пули задевали траву. Бойцы кричали: «Товарищ лейтенант, полежите до темноты, мы вас вынесем». Но боль была просто адская. И тогда я увидел, что ко мне по полю бегут солдаты с носилками. На бегу меня закинули на носилки и побежали в укрытие. Лечился я долго – полгода. За это время прошел пять военных госпиталей. Четыре полевых и один фронтовой в Донецке, тогдашнем Сталино.

Потом меня перевели в Урюпинск. Оттуда раненые солдаты бегали на танцы. Вид танцоры имели странный – все в белом, начиная с белой рубахи и заканчивая кальсонами с зашитой ширинкой. Добавьте к этому еще бинты: у кого на голове, у кого на руках-ногах. Вот такие красавцы… Из Урюпинска меня забрала мама и повезла в Москву долечиваться. Когда мы добрались до Москвы, пришлось идти от вокзала домой пешком – транспорта не было, и у меня открылась рана, из которой стали выходить осколки кости. Позже выяснилось, что разрывная пуля повредила кости таза. Это только в Москве врачи обнаружили. Здесь меня лечили еще полгода.

Моя война закончилась в 1944 году. После ранения к военной службе я был больше непригоден, и меня комиссовали. Зато можно было вернуться к учебе. В Театральное училище имени Щукина, откуда я с первого курса ушел на войну, я явился хромой, с палкой, в военной форме, в шинели, которая была на мне, когда меня ранило. С дыркой от пули, с пятнами крови. Эта шинель долго у меня хранилась, а потом куда-то пропала… Кроме военного обмундирования, носить было нечего. Свое пальто я еще в начале войны выменял на кусок сала. Оно казалось тогда совершенно бесполезным, а есть хотелось. Полученный кусок сала я ел не один, делился с товарищами по школе военных переводчиков, где тогда учился. Один из них, по фамилии Бродский, будущий искусствовед, даже после войны вспоминал, какими тонкими кусочками нарезал я это сало, чтобы хватило на всех…

В Щукинском училище меня восстановили сразу на четвертый курс, а не на первый, с которого я ушел на войну. Это была удача: на четвертом уже давали паек. Можно сказать, что меня пожалели. Ректор Борис Захава сказал: «Если справишься – хорошо. А нет – пойдешь к первокурсникам». Актерская профессия – это было все, о чем я мечтал. Но это уже другая история…

Меня часто спрашивают: а было ли на войне место юмору, шутке? Бойцы на фронте «согревались» юмором. Часто голодные, раненые, полуживые… Но вдруг кто-нибудь расскажет анекдот, раздается сдавленный не то кашель, не то смех, и… все равно становится легче. А сейчас я уверен, что именно юмор продлевает жизнь. И на войне, и в мирное время.

Не помню, шутил ли я сам. Но был восприимчив к смешному. Например, у нас на курсах военных переводчиков учился Борис Бродский (в будущем знаменитый искусствовед, профессор ГИТИСа), и был с ним напарник Гефтер из города Горький. Так вот этот Гефтер обладал таким чувством юмора, которое его и погубило. Дело в том, что по заданию начальства Бродский взялся рисовать огромный портрет Сталина. Для того чтобы «правильно разводить белила», он каждый день просил у начальства литр молока. А поскольку для портрета товарища Сталина не жалели ничего, то начальство не возражало. Это молоко ребята, само собой, выпивали… Все шло хорошо, пока не сломался деревянный подрамник, и Бродский заявил, что для его склейки необходим килограмм творога. Тут уже Гефтер не выдержал – просто схватился за живот и чуть не умер со смеху. Начальство насторожилось, провело расследование, и ребята загремели на гауптвахту. Там мы с ними и встретились.