Владимир Герлах. Изменник

Поднималось зарево к темному небу, кричали и плакали жены и дети убитых. К ге-стапистам присоединились немцы охранного батальона, случай был единственный внезапно разбогатеть! Все знали о богатстве и бережливости французов, поэтому всегда находили золотые луидоры, меха, драгоценности, — все забиралось вплоть до женского тонкого белья и складывалось в автомобилях и вещевых мешках. Шофера автобусов, мобилизованные немцами, на карательную экспедицию, тоже не удержались от соблазна и, душой на стороне своих несчастных соотечественников, тоже тянули, оглядываясь по сторонам… Все это: грабежи и поджоги наблюдал Галанин!

В то время, как рота его батальона заняла позиции за городком и его командир совещался в кафе с остальными командирами немецких отрядов и начальником гестапо Кригером, в сопровождении заики Козина распределял квартиры для ночевки обоза, штаба и санчасти. Прошел в дом, куда сносили убитых и раненых. Потери его батальона были пустяковые: два убитых немца и два раненных русских, один легко в мягкую часть зада, другой тяжело — Афонин, раненый в живот стариком французом в церкви, туда же приносили убитых и раненых немцев других отрядов. Батурин весь в крови, как мясник, с засученными рукавами и в одной рубахе, делал перевязки. Увидев вошедшего Галанина обрадовался, приказал санитару налить ему вина и угостил: «Пейте! Прекрасное крепкое вино! Горькое! Я все пью и никак не могу напиться! После сегодняшнего переполоха! Ей Богу! Думал, что больше с вами пить не придется! Я, ведь, трус, мой дорогой! Страшный трус, не люблю войну и ее не понимаю! А в особенности, эту бойню! Вы видели этих расстрелянных? Этот Кригер — настоящий зверь! А наш Баер от него в восторге! Мне кричал, что я должен брать с него пример, учиться быть жестоким! Ха, ха, ха! Пьем! я вам еще налью! Здесь мне удалось обнаружить две бочки этого вина! Хозяин бежал к макисарам! Значит, военная добыча!»

Галанин выпил три стакана, налил Козину суповую миску, с улыбкой смотрел как тот пил не отрываясь, пока ее не опустошил, осмотрелся:

«Тут у вас хорошо тихо! в селе творится что-то ужасное. Я, Владимир Матвеевич, будто в первый раз вижу немцев! Они все озверели: Кригер, Шварц! Наш Баер! У них какое то кровавое безумие! Я наблюдал со стороны, как расстреливали этих лавочников, как приплясывал Баер и кричал в исступлении Кригер! Черт возьми! Будто кошмарный сон! Я, вдруг, страшно устал! Как Афонин? Будет жить?» Батурин хлопнул себя по лбу, отчего лоб покраснел, выпачкался кровью: «Совсем забыл! Афонин умирает! В животе у него отбивная котлета! Проживет час не больше! Все вас зовет! хочет с вами перед смертью проститься, поговорить по очень важному делу! Он тут у меня отдельно, зайдемте!»

Прошли в соседнюю комнату, где на полу на матраце, испачканном кровью, лежал Афонин. Две стеариновые свечи на столе, где стояли бутылки с вином и валялись кровавые бинты, освещали бледно-зеленое, уже почти мертвое лицо Афонина… Он застонал и открыл глаза, когда Галанин тронул его за плечо, — видно не узнал, — ругался:

«Мать твою за ногу! гад! пить дай! вина! скорее, жжет в груди!»

Галанин вопросительно посмотрел на Батурина, тот мрачно кивнул головой: «дайте ему! пусть пьет! это ему не повредит, а боли будут меньше! Ну я пойду, слышу, что принесли еще одного, пока!»

Когда он ушел, Галанин стал на колени около умирающего, поднес ему большую чашку вина, когда тот с жадностью выпил, налил снова, осторожно поддерживая голову, поил, смотрел с жалостью и тоской в мертвое лицо с закрытыми глазами, чувствовал себя виноватым, что этот юноша умирал здесь в далекой Франции так и не дождавшись возвращения домой, своей смертью давая возможность немцам, Кригеру и другим расстреливать французов, виноватых только в том, что они любили свою родину!

Что же с того, что он и его солдаты были в стороне от всех этих зверств? Тем что они были с немцами, были они тоже забрызганы той же черной кровью!..