Владимир Кёппен. Ученый, посвятивший жизнь метеорологии

Когда я вернулся в Лейпциг, вокруг царили мир и покой. Но еще до того, как я сдал экзамен, грянула весть об объявлении войны. На следующий день в театре давали «Вильгельма Телля»: что актеры, что зрители явно осознавали всю значимость момента – представление выдалось незабываемое. В свете этих событий мой экзамен казался вещью до жути несущественной. Когда я, уже сдав его, навестил Лейкарта и сказал, что возвращаюсь в Гейдельберг, он воскликнул: «Да там будет не продохнуть от красноштанных[18]!» Примерно такой образ мыслей господствовал в то время: я и сам в течение следующих 14 дней нередко поднимался на холм у «Шпейер Хоф», чтобы посмотреть, нет ли над Пфальцем клубов порохового дыма. Французскую армию все считали archipret[19]. Я видел написанные большими буквами слова «Бавария и Пруссия – наши добрые друзья, мы выживем вместе и вместе погибнем» на товарном вагоне. Как же сильно эти умонастроения отличались от того, что можно было увидеть в 1866 году!

В эти напряженные дни я вновь начал искать встреч с моими соотечественниками из России. Я познакомился с молодым, впоследствии очень известным биологом по фамилии Тимирязев, который прибыл в Германию из Парижа, проехав через Бельгию. Мы нашли читальный зал, где было много русских газет и стоял изодранный диван, – другого такого, вероятно, не было во всем Гейдельберге. Вместе мы смеялись над высокопарными речами некоторых русских студентов, которые утверждали, что французские генералы обратят германцев в бегство, и поначалу отказывались верить новостям из-под Вейсенбурга и Вёрта. Только после битвы при Марс-ла-Тур и Гравелота они начали в этом сомневаться. В те трудные дни я проникся подлинным уважением к немецкому народу: вокруг царило тяжелое настроение, но малодушию никто не предавался, даже находилось место для бравады. Ожидалось внезапное наступление французской армии, которое, однако, должно было закончиться безвозвратной победой пруссаков.

Для меня же настала череда изнуряющих дней, ведь я, само собой разумеется, принимал участие в работе учрежденных профессорским составом организаций по оказанию помощи армии (в той степени, в которой я, будучи российским подданным, мог себе это позволить). Днем и ночью группа студентов дежурила на вокзале, встречая поезда с ранеными, чтобы помочь доставить их в госпиталь. В одной из местных больниц нас научили делать перевязки. После битв при Марс-ла-Тур и Вьонвиле возглавляемая Пагенштехером группа получила от командования приказ отбыть во Францию. Однако оказалось, что только пять-шесть человек были готовы к серьезной работе, остальных же на фронт привело лишь праздное любопытство. Студентов там было четверо: мой друг Феттер, выходец из Швейцарии, я сам, один японец и один американец. Уже через неделю мы вернулись обратно, за исключением тех, кто к этому времени тайком уехал.

Пятого сентября я приехал в Гейдельберг, чтобы оттуда отправиться в Россию.

Ассистент Главной физической обсерватории Санкт-Петербурга. 1872–1873 годы

Уже утром 5 сентября 1870 года, во время моего отъезда из Гейдельберга, я прочел новость о пленении Наполеона. В Вене я поднялся на борт курсировавшего по Дунаю парохода. Через Галац и Одессу я добрался до Карабаха. Проведя там несколько замечательных недель, мы с матерью и Натали перебрались в Одессу. Тем временем Александр Брикнер стал профессором истории, и мы очень оживленно общались с его семьей. Немало интересного я почерпнул и из знакомства с двумя отмеченными заслугами учеными – профессором ботаники Синьковским и профессором зоологии Мечниковым.