Владимир Корнилов; “Демобилизация”; Роман

— Шутка? — не понял Борис.

— К сожалению, нет.

— Давай мы тоже г'азведемся, — сказала гостья.

— Если хочешь, — ответил муж, и Курчев понял, что у них тоже не все ладится.

— У вас тут, как в нарсуде, — сказал, чувствуя, что в своем легком подпитии переходит границы, отведенные человеку, впервые попавшему в незнакомую компанию.

— Да, — подхватил хозяин, — Суд не суд, но что-то вроде церкви. Остается в попы постричься.

— А что? — сказал чернявый. — Она падает на колени, а Юрка гладит ее и приговаривает: «Крепись, дочь моя».

— Перестань, — крикнул Бороздыка. — Не тебе надругиваться…

— Над святыней? Знаю. Достоевский на Тверском бульваре.

— Да, Достоевский.

— Успокойся, — перебил Крапивников.

— А почему? Пг'одойжайте, — сказала женщина. — Пг'одойжайте. Скажите, почему Сейжу нейзя г'угать Татьяну Айну?

— Бросьте, — скривился Крапивников.

— Потому что Пушкин — наша гордость и единственное наше спасение, — сказал Игорь Александрович.

— Я думал — Булгарин, — не выдержал Крапивников.

Курчев не понял, супруги, по-видимому, тоже.

— Сейж тоже г'усский, — сказала женщина.

— Только по матери, — уточнил чернявый. — Это, кажется, для них недостаточно.

— Для кого — «них»? — спросил Курчев, но ему не ответили.

— С тобой откровенничать нельзя, Юрка. Больше ничего не скажу, — покраснел Бороздыка, обижаясь за Булгарина, о котором он написал лишь одну фразу.

— Да, Пушкин наше спасение, — обернулся к супругам.

— От инородцев? — спросил Серж. Теперь в его голосе не слышалось шутки.

— Не только. От развала, от гнилья. От всего.

— И от Запада? — спросил Крапивников, который тоже стал серьезным.

— Да! Да! От Запада и от Востока.

— А как же «друг степей калмык»? — спросил Курчев, раздосадованный, что ему не ответили на прежний вопрос.

— С калмыками все ясно, — отмахнулся Серж.

— С калмыками был интересный эпизод. Кстати, это и к Пушкину относится, — сказал Крапивников. — Когда было полтораста? В сорок девятом? Мне рассказывали, 6 июня никто из высланных в места отдаленные на работу не вышел, а весь калмыцкий народ, как один человек, потянулся в район, Бог знает за сколько километров, где было радио. Прямо всем выводком шли, как цыгане. Только что — на своих двоих. Знали, что юбилей и что без «Памятника» не обойдется. И вот, читает Ермилов по бумаге, а вся нация замерла: скажет или нет? На финне оборвал.

— Калмыки воевали против, — сказал Бороздыка.

— А ты — за… — усмехнулся чернявый. — Да и не все против. Многих сразу после войны, в самом Берлине в «Столыпины» запихивали. Так с орденами и ехали.

— Ну, а татары все. Сплошь, — не хотел отступать Бороздыка.

— Про татар не знаю. По татарам не специалист.

— Она не крымская.

— Приятно слышать, — чернявый опрокинул последнюю порцию коньяка. — Пойдем, Танька. Больше уже ничего не будет. И доцент ничего не принесет, поскольку не явится. Ох, уж эти мне гости!

— А что? Ничего пьеска! — подхватил Крапивников. — Читали, Борис Кузьмич?

— Нет, — не понял Курчев.

— Гости, — хмыкнул Бороздыка. — Лучше бы уж назвал месячные или еще точнее.

— С кем не бывает, — усмехнулся Крапивников. — Но репризы там прелесть. Как это:

Расстройство в доме Кирпичевых,
Ах, что же в доме Кирпичевых?
Ах, Кирпичевы ждут гостей.

— И вовсе не так. Вы, Юочка, учше бы пг'очьи стихи Эхнатона. А эти вы запомнить не в состоянии.

— Бог мой, чего тут запоминать?! Он же стащил из «Трех сестер». Старшая, Маша, без конца твердит:

«У лукоморья дуб зеленый…» — сказал Бороздыка.

— Нет, нет, не говорите, — запротестовал Крапивников. — Все-таки зерно он протащил. Начальник не может быть хорошим человеком. Власть портит людей. Это зерно он протащил.

— Ну, зерно ему склюнут, — сказал Бороздыка. — А названием выдал себя. Языка ведь не знает. Гости!…

И тут как раз ввалились Сеничкины.

— Салют!

— Привет!

— Дай облобызаю, — галантно обнял Крапивников Марьяну и демонстративно поцеловал ее в губы.

— Давно не чмокались, Юрочка, — усмехнулась та.

— Здравствуй, Танька. Мы разводимся, — повернулась к картавящей женщине.

— В добг'ый час.

— А ты как здесь? — строго спросил Сеничкин лейтенанта. — Нечего тебе тут делать. Написал, что я велел?

— Здравствуй, Боренька, — отталкивая мужа, кинулась на шею лейтенанту Марьяна. — Мы с ним разводимся!

Курчева она тоже поцеловала в губы, и он, хотя и сам выпил, услышал запах спиртного. Но ему были приятны ее пухлые и одновременно плотные, а теперь еще и холодные с мартовского мороза губы.

— Бросьте лизаться, — сказал доцент. — Ну, ну. Не дразни солдата. Ему в казарму назад.

— Я в городе ночую, — огрызнулся Борис.

— Выпивки не принесли, а у нас кончилась, — сказал Крапивников.

— Мы, Юрочка, с банкета. Я хотела украсть бутылку, но бывший супруг не дал.

— Не смешно, — скривился доцент.