Владимир Ленин. На грани возможного

Меня поразила, – размышляет Владимир Ильич, – эта классовая оценка июльских дней. Моя мысль вращалась около политического значения события, взвешивала роль его в общем ходе событий, разбирала, из какой ситуации проистек этот зигзаг истории и какую ситуацию он создаст, как должны мы изменить наши лозунги и наш партийный аппарат, чтобы приспособить его к изменившемуся положению. О хлебе я, человек, не видавший нужды, не думал. Хлеб являлся для меня как-то сам собой, нечто вроде побочного продукта писательской работы. К основе всего, к классовой борьбе за хлеб, мысль подходит через политический анализ необыкновенно сложным и запутанным путем.

А представитель угнетенного класса, хотя из хорошо оплачиваемых и вполне интеллигентных рабочих, берет прямо быка за рога, с той удивительной простотой и прямотой, с той твердой решительностью, с той поразительной ясностью взгляда, до которой нашему брату интеллигенту, как до звезды небесной, далеко. Весь мир делится на два лагеря: “мы”, трудящиеся, и “они”, эксплуататоры… “Мы «их» нажали, «они» не смеют охальничать, как прежде. Нажмем еще – сбросим совсем” – так думает и чувствует рабочий»[856].

Старый революционер, газетчик, литературовед Михаил Степанович Ольминский писал: «Этот рассказ В. И. Ленина вводит нас в сокровенную лабораторию его мысли. Голова ищет “интеллигентским” путем, путем сложного теоретического анализа “простоты и ясности” в определении смысла сложного события, чтобы синтезировать результат анализа в лозунгах… И где другой теоретик– интеллигент легко запутается в неразрешимых противоречиях, там наш вождь выйдет из затруднений при помощи пролетарской классовой точки зрения; она стала второй природой “интеллигента” Ленина благодаря постоянному с его стороны пристальному вниманию к ходу пролетарской жизни…

Конечно, не фразой рабочего о хлебе был решен в данном случае вопрос о выборе лозунгов: они определились общим результатом теоретического анализа. Но эта фраза сыграла свою роль – приблизительно такую же, какую, по преданию, сыграло падение яблока с дерева в открытии Ньютоном закона всемирного тяготения. И кто сможет счесть все яблоки, которые падали перед глазами Ильича с великолепного и вечно плодоносного дерева пролетарской мысли, чтобы облегчить ему нахождение простого и ясного ответа на сложнейшие политические вопросы?»[857]

Вот и в разговорах о том, кто же будет управлять страной после победы революции, он в этой среде особых сомнений не встретил. Ясно, что не прежние начальники. Придется самим. И не надо этого бояться.

Но в другой среде с этим не соглашались. Разговоры в светских салонах о «взбесившейся черни» и «грядущем Хаме» дополнялись в прессе учеными статьями о «рабьем» массовом сознании россиян, цветными карикатурами, где интеллигентные служащие совали под нос придурковатым рабочим огромные гроссбухи с бухгалтерской отчетностью, в которой и сам черт сломал бы ноги. И всем становилось «ясно», что «этот» народ, в «этой» стране неспособен выразить не только потребности общественного развития, но и свои собственные интересы. Что это «быдло» может лишь разрушить и великую страну, и великую культуру. О том, что сами «власть имущие» уже не в силах были остановить распад государства и экономическую катастрофу – об этом, естественно, умалчивалось.

Лукавство подобного остроумия состояло в том, что в одну кучу валилось все, что относилось к сфере государственного управления. Между тем в ней сосуществовали совершенно различные функции. Были функции действительно сложные, требовавшие сугубо специальных знаний и опыта. Но гигантская часть государственной машины и основная масса чиновников – как раз те, кто ближе всего соприкасался с гражданами, – занимались теми простейшими функциями управления, которые вполне можно было передать самому обществу.

«Капиталистическая культура, – пишет Ленин, – создала крупное производство, фабрики, железные дороги, почту, телефоны и прочее, а на этой базе громадное большинство функций старой “государственной власти” так упростилось и может быть сведено к таким простейшим операциям регистрации, записи, проверки, что эти функции станут вполне доступны всем грамотным людям, что… можно (и должно) отнять у этих функций всякую тень чего-либо привилегированного, “начальственного”». Утратив «политический» характер, данные общественные функции стали бы сугубо административными. И это был бы уже «небюрократический аппарат» власти[858].

На Сестрорецком заводе и в поселке чиновников было множество. С тем же значительным видом, что и у их министерских коллег, они что-то записывали, регистрировали, распределяли, а главное – указывали и распоряжались. И выходило у них все ужасно бестолково, как говорится, без души. Всегда они опаздывали, что– то путали и любое простое дело – подписать бумагу, поставить печать – превращалось для людей, которые были для них лишь «просителями», в тягомотное «казенное дело».

Так неужели нельзя по-другому?