Владимир Маяковский. Роковой выстрел

Творческому порыву в преображенное будущее противопоставлена тенденция к стабилизации неизменного настоящего, его обрастание косным хламом, замирание жизни в тесные окостенелые шаблоны. Имя этой стихии – быт. Любопытно, что в русском языке и литературе это слово и производные от него играют значительную роль, из русского оно докатилось даже до зырянского, а в европейских языках нет соответствующего названия – должно быть, потому, что в европейском массовом сознании устойчивым формам и нормам жизнии не противопоставлено ничего такого, чем бы эти стабильные формы исключались. Ведь бунт личности против косных устоев общежития предполагает их наличие. Подлинная антитеза быта – непосредственно ощутительный для его соучастников оползень норм. В России это ощущение текучести устоев, не как историческое умозаключение, а как непосредственное переживание, исстари знакомо. Уже в чаадаевской России с обстановкой «мертвого застоя» сочетается чувство непрочности и непостоянства: «Всё протекает, всё уходит… В своих домах мы как будто на постое, в семье имеем вид чужестранцев, в городах кажемся кочевниками». Или у М-го:

…законы
понятия
веры
гранитные кучи столиц
и самого солнца недвижная рыжина
все стало как будто немного текуче
ползуче немного
немного разжижено.

Но эти сдвиги, это «протекание комнаты» поэта – все это лишь «едва слышное, разве только кончиком души, дуновение какое-то». Статика продолжает господствовать. Это изначальный враг поэта, и к этой теме он не устает возвращаться. «Быт без движеньица». «Все так и стоит столетья как было. Не бьют и не тронулась быта кобыла». «Жирок заплывает щелочки быта и застывает, тих и широк». «Заплыло тиной быта болотце, покрылось будничной ряской». «Покрытый плесенью, старенький-старенький бытик». «Лезет бытище в щели во все». «Петь заставьте быт тарабарящий!» «В порядок дня поставьте вопрос о быте».

В осень,
в зиму,
в весну,
в лето
в день
в сон
не приемлю
ненавижу это
всё.
Всё
что в нас
ушедшим рабьим вбито
все
что мелочинным роем
оседало
и осело бытом
даже в нашем
краснофлагом строе.

Только в поэме «Про это» отчаянная схватка поэта с бытом дана в обнажении, быт не олицетворен, непосредственно в мертвенный быт вбивается слов напором поэт, и тот в ответ казнит бунтаря «со всех винтовок, со всех батарей, с каждого маузера и браунинга». В других вещах М-го быт персонифицирован, но это, по авторскому замечанию, не живой человек, а оживленная тенденция. Определение этого врага в поэме «Человек» предельно общо`: «Повелитель Всего, соперник мой, мой неодолимый враг». Врага можно конкретизировать, локализовать, можно назвать его, скажем, Вильсоном, поселить в Чикаго и языком сказочных гипербол набросать его портрет. Но тут же следует «небольшое примечание»: «Художники Вильсонов, Ллойд-Джорджев, Клемансо рисуют – усатые, безусые рожи – и напрасно: все это одно и то же». Враг – вселенский образ, и силы природы, люди, метафизические субстанции – только его эпизодические облики-маски: «Тот же лысый, невидимый водит, главный танцмейстер земного канкана. То в виде идеи, то чорта вроде, то Богом сияет, за облако канув». Если б мы вздумали перевести мифологию М-го на язык спекулятивной философии, точным соответствием этой вражды была бы антиномия «я» и «не-я». Более адекватного имени врага не найти.

Так же, как творческое Я поэта не покрывается эмпирическим Я, так обратно последнее не покрывается первым. В безлицем параде опутанных квартирной паутиной знакомых

в одном
узнал —
близнецами похожи —
себя самого —
сам
я.

Этот жуткий двойник, бытовое Я – собственник-приобретатель, которого Хлебников противопоставляет изобретателю. Его пафос – стабилизация и самоотмежевание:

«И угол мой, и хозяйство мое – и мой на стене портретик». Призрак незыблемости миропорядка – квартирочного быта вселенной – гнетет поэта. «Глухо, вселенная спит».

Встрясывают революции царств
тельца,
меняет погонщиков человечий табун,
но тебя,
некоронованного сердец владельца,
ни один не трогает бунт!