Владимир Маяковский: тринадцатый апостол. Трагедия-буфф в шести действиях

В таком определении – «риторическая поэзия» – нет ничего унизительного, как нет ничего особенно лестного в словосочетании «суггестивная лирика»: подумаешь, стихи, о содержании которых надо догадываться! Что дурного в том, чтобы разрабатывать в поэзии наиболее эффективные приемы публичного речеговорения? Когда о Маяковском говорят «поэт-трибун», имеют в виду то самое – непременную дистанцию между внутренним миром оратора и его громогласными утверждениями. Маяковский всю жизнь дает читателю схемы удачных речей – как собственная его «Схема смеха», совершенно бессодержательная, демонстрирует на ничтожном и случайном материале грубые, но безотказные приемы комического:

                                 Выл ветер и не знал о ком,
                                 вселяя в сердце дрожь нам.
                                 Путем шла баба с молоком,
                                 шла железнодорожным.

                                 А ровно в семь, по форме,

                                 несясь во весь карьер с Оки,
                                 сверкнув за семафорами, —
                                 взлетает курьерский.

                                 Была бы баба ранена,

                                 зря выло сто свистков ревмя, —
                                 но шел мужик с бараниной
                                 и дал понять ей вовремя.

                                 Ушла направо баба,

                                 ушел налево поезд.
                                 Каб не мужик, тогда бы
                                 разрезало по пояс.

                                 Уже исчез за звезды дым,

                                 мужик и баба скрылись.
                                 Мы дань герою воздадим,
                                 над буднями воскрылясь.

                                 Хоть из народной гущи,

                                 а спас средь бела дня.
                                 Да здравствует торгующий
                                 бараниной средняк!

                                 Да светит солнце в темноте!

                                 Горите, звезды, ночью!
                                 Да здравствуют и те, и те —
                                 и все иные прочие!

В первой «огоньковской» публикации (№ 5 за 1923 год) это еще и сопровождалось шестью уморительными картинками, на одной из которых бабу таки весьма натуралистично разрезает пополам. На апофеозной картинке широко лыбящемуся середняку рукоплещут порхающие в воздухе ладошки, тоже как бы отрезанные курьерским. Смешно все, на разных уровнях: сюжет с его абсурдной жестокостью, вполне в духе хармсовских «Случаев»; абсолютная ничтожность повода – особенно в сочетании с высокопарностью концовки; стилистические смешения – сочетание одического пафоса и газетных штампов вроде «из народной гущи» – и всё это на фоне готического антуража – «выл ветер и не знал о ком»… Если же читатель, просмеявшись, задумается, с какой стати баба с тяжелым бидоном шла железнодорожным путем, и откуда тут же взялся мужик с бараниной, и как она в сладостных мечтах (спиралевидно изображенных тут же) умудрилась не услышать несущегося сзади курьерского, – он снова расхохочется, хотя и с легкой досадой. Обманули дурака на четыре кулака: смысла во всей затее – ноль. Но Маяковский честно предупреждал в предисловии к сборнику «Маяковский улыбается…», что это – стих-скелет, призванный обрастать мясом смысла. Иными словами, в роли костяка выступают приемы, на которые и навешивается все остальное. Это проговорка характерная: у него почти везде вместо костяка смыслов – жесткая структура приема. А уж внушать с помощью этого приема можно что угодно: можно по этим законам построить любовную лирику, а можно – гражданскую. Композиция и даже лексика будут те же самые. Что и подтверждается откровенным автором: «Я ж с высот поэзии бросаюсь в коммунизм, потому что нет мне без него любви!» – общественное неотделимо от личного не только на содержательном, но и на формальном уровне.

Возьмем «Лиличку» – манифест трагической любви, как воспринимают его поколения читателей: можно ли тут верить хоть одному слову?