Владимир Маяковский: тринадцатый апостол. Трагедия-буфф в шести действиях

                        Адище города окна разбили
                        на крохотные, сосущие светами адки.
                        Рыжие дьяволы, вздымались автомобили,
                        над самым ухом взрывая гудки.

                        А там, под вывеской, где сельди из Керчи —

                        сбитый старикашка шарил очки
                        и заплакал, когда в вечереющем смерче
                        трамвай с разбега взметнул зрачки.

                        В дырах небоскребов, где горела руда

                        и железо поездов громоздило лаз —
                        крикнул аэроплан и упал туда,
                        где у раненого солнца вытекал глаз.

                        И тогда уже – скомкав фонарей одеяла —

                        ночь излюбилась, похабна и пьяна,
                        а за солнцами улиц где-то ковыляла
                        никому не нужная, дряблая луна.

Опять кошмар, грохот, «рыжие дьяволы» и «сельди из Керчи» – и среди всего этого плачущий старикашка и одинокая, никому не нужная луна – вечные его сантименты в аду. Автопортрет – лучше не напишешь. И всегда, везде реклама, обязательная вывеска: она в его стихах так же на месте, как на газетной полосе нэповских времен, как в «Ниве» 1910-х годов, как в «Жургазе» времен кольцовского руководства. «Я обучался азбуке с вывесок», – сказал Маяковский, и в поэзии его все – вывеска; все – свое новаторство: «зовы новых губ» прочел он «на чешуе жестяной рыбы», на вывеске рыбной торговли.

                                 Читайте железные книги!
                                 Под флейту золоченой буквы
                                 полезут копченые сиги
                                 и золотокудрые брюквы.

                                 А если веселостью песьей

                                 закружат созвездия «Магги» —
                                 бюро похоронных процессий
                                 свои проведут саркофаги.

                                 Когда же, хмур и плачевен,

                                 загасит фонарные знаки,
                                 влюбляйтесь под небом харчевен
                                 в фаянсовых чайников маки!

Вот – стихи великого рекламщика; и собственные чувства он рекламирует с той же гиперболизацией, с какой нахваливает товар. Это было ясно уже в «Дешевой распродаже» – сплошное «налетай, подешевело»: на душевную катастрофу приглашаются все зрители. Новосибирский исследователь Максим Маркасов отмечал «попытку героя занять исключительное положение во Вселенной, причем как в интеллектуально-духовном, так и в физическом смысле» («Поэтическая рефлексия Маяковского в контексте русского авангарда») – как же тут без рекламы? И это слияние самохвальства и катастрофы остается неизменным во всей его дальнейшей работе. Например: какая реклама без гиперболы?

                                 При лампе – ничего.
                                 А потушишь ее —
                                 из-за печек,
                                 из-под водопровода
                                 вылазит тараканьё
                                 всевозможного рода:
                                 черные,
                                 желтые,
                                 русые —
                                 усатые,
                                 безусые.
                                 Пустяк, что много,
                                 полезут они —
                                 и врассыпную —
                                 только кипятком шпарни.
                                 Но вот,
                                 задремлете лишь,
                                 лезет
                                 из щелок
                                 разная мышь.
                                 (1922)

                                 Слышу:

                                 тихо,
                                 как больной с кровати,
                                 спрыгнул нерв.
                                 И вот, —
                                 сначала прошелся
                                 едва-едва,
                                 потом забегал,
                                 взволнованный,
                                 четкий.
                                 Теперь и он, и новые два
                                 мечутся отчаянной чечеткой.

                                 Рухнула штукатурка в нижнем этаже.

                                 Нервы —

                                 большие,
                                 маленькие,
                                 многие! —
                                 скачут бешеные,
                                 и уже
                                 у нервов подкашиваются ноги!
                                 (1915)

Одинаково – и почти одновременно – оформляются клятвы:

                                 Подъемля торжественно стих строкоперстый,
                                 клянусь —
                                 люблю
                                 неизменно и верно!
                                 (1922)
                            Присягну
                                     перед целым миром:
                            гадок чай
                                     у частных фирм.
                            (1923)

С философией лирические герои поэм и реклам разделываются с одинаковой легкостью:

                            Я знаю —
                            гвоздь у меня в сапоге
                            Кошмарней, чем фантазия у Гёте!

                            Разрешаются все

                                     мировые вопросы, —
                            лучшее в жизни —
                                     «Посольские»
                                             папиросы.

Иногда получаются замечательные контаминации: