Владимир Маяковский

В самом деле, достаточно нам припомнить отличительные черты богемы, чтобы отношение к революции Маяковского сделалось совершенно ясным. «Богемец» сросся с городом, но, воспринимая своеобразную прелесть города, он чувствует себя одиночкой, он не связан с каким-либо городским коллективом, не живет жизнью какого бы то ни было коллектива. Поэтому город он воспринимает чисто внешне, как совокупность громоздких и громких вещей. И революция для него, прежде всего, разгром и перетасовка этих вещей. Живые творцы революции, как и всякий коллектив, для него по-прежнему — за семью замками. Когда же ощущается острая потребность в выявлении движущих сил революции, в обрисовке ее подлинного лица, — неспособность дать живой образ приводит к абстракции и символике.

Таким образом, при первой же попытке подвергнуть анализу содержание Маяковского, мы убеждаемся, что перед нами типичный деклассированный интеллигент, подошедший к революции индивидуалистически, не разглядевший ее подлинного лица. Говоря о революции, обращаясь к массам, наш поэт постоянно остается на некотором возвышении, в приличном отдалении от аудитории, никогда не расставаясь со своим «великолепным одиночеством». Эта основная предпосылка проливает свет на формальные приемы Маяковского.

XI. ВСЕ ЧЕРЕЗ УВЕЛИЧИТЕЛЬНОЕ СТЕКЛО

Почему любимым приемом главы российских футуристов является гипербола? Гипербола, возведенная в квадрат и в куб, пронизает собою все творчество Маяковского. Пронизывает настолько, что не стоит приводить примеров. Вы помните:

Город в ней стоит
На одном винте
Весь электро-динамо-механический,
В Чикаго
14.000 улиц
Солнц площадей лучи.
От каждой —
700 переулков
Длиною поезду на год.
Чудно человеку в Чикаго!

Наиболее ярким образцом фантастических гипербол Маяковского является поэма «Тридевятый интернационал», в прошлом году, к великому недоумению читателей, напечатанная в «Известиях ВЦИК».

Ключ к пониманию этого приема — в социальной природе Маяковского. Представитель неврастенической богемы, с высоты своего одинокого пьедестала разговаривающий с массой, воспринимающий революцию внешне, не может не прибегать к гиперболе. Чем более он увлекается огромным размахом революционной борьбы, не схватывая в то же время ее подлинного лица, тем чаще он нуждается в гиперболе, как основном художественном приеме.

XII. МАРКС, СИНТАКСИС, АРБАТОВ И КЛЮЧ К ЗАГАДКЕ

Не менее характерен синтаксис Маяковского. Арватов проделал значительную работу над этим синтаксисом, правда работу черновую, далекую от марксистски-обоснованных выводов, но дающую немалый материал для таких выводов.

Арватов утверждает, что Маяковский «начинает говорить в поэзии так, как он, как все говорят в повседневной жизни».

Это, разумеется, более относится к области добросердечных пожеланий, чем реальных фактов. Арватов настолько увлекся благородным стремлением превратить Маяковского в того плакатного рабочего, которого рисовал сам Маяковский на плакатах «Роста», что, анализируя синтаксис Маяковского, даже не подумал остановиться на инверсии последнего. А ведь инверсия, расстановка слов не в обычном порядке, — любимейший прием Маяковского. Вот уж про последнего, в смысле расстановки слов, смело можно сказать, что он «словечка в простоте не скажет, все с ужимкой». Приведу наудачу несколько образчиков инверсии Маяковского:

1. Упитанные баритоны — от Адама
до наших лет,
потрясающие, театрами именуемые,
притоны,
ариями Ромеов и Джульет.

2. Дней бык пег.
Медленна лет арба.

3. Вдень
заседаний на двадцать
надо поспеть нам.

4. Дым развейте над Зимним
— фабрики макаронной!

5. Старье охраняем искусства именем.

6. Рубите дуб — работать дабы.

7. Слов звонконогие гимнасты.

8. Когда-нибудь да увидит, как хлещет из тела ала.

9. Тореадор хорош как.

10. У прочих знаю сердца дом я.

11. Широким шествием излейтесь в двери те.