Тайным агентам было невдомек, что багаж голкипера находился в руках «отъезжающего», который спокойно и внес его в вагон. Гудок тепловоза (нет, скорее всего паровоза) прозвучал, как свисток к началу игры. Маслаченко и Петрашевский истово обнялись. Алик вошел в тамбур и повернулся лицом к провожающим. В этот момент вратарь с криком: «Алик, я же забыл отдать тебе деньги!» ринулся в отъезжающий вагон, где был немедленно встречен самим начальником Донбасской железной дороги (восстановить его фамилию для истории мне так и не удалось. —
Однако побег еще рано было считать состоявшимся. На полустанке Конград, где поезду, согласно расписанию, надлежало стоять три минуты, в вагон ворвались силы быстрого развертывания. Они открыли двери куне, где, как в одиночной камере, сидел Владимир Маслаченко. Он ждал. Но ждал не своей участи, а развития ситуации, в которой не мог, не имел права проиграть. Вратарь снова готовился к бою.
И был бой-с тяжелым противостоянием, силовыми приемами, разящей полемикой на русском и украинском, красочность которой вряд ли передаст и выдержит бумага. Прочие пассажиры заперлись в своих куне, полагая, видимо, что в вагоне берут матерого бандита. В результате вратарь в одиночку победил превосходящие силы соперника. С сухим счетом. Через час поезд продолжил путь, унося Маслаченко в историю.
Встретив Владимира в Москве на вокзале, Морозов сразу повез его в Центральный совет «Локомотива». Там Маслаченко написал заявление о приеме в команду. Были выполнены все другие необходимые формальности и решены вопросы проживания. На следующий день ему предстояло явиться на первую тренировку.
Песня одинокого воробья
Спортзал «Локомотива» находился недалеко от Курского вокзала, в глубине дворов улицы Казакова. В назначенный час Владимир открыл единственную дверь зала и явил себя коллективу… Еще три дня назад он плыл по центральным улицам Днепропетровска в сверхмодном австрийском пальто с пристегнутым меховым воротником. Из-под распахнутой полы вызывающе выглядывали пиджак-букле и яркий шерстяной галстук, который, как и пальто, гармонировал с темно-голубыми брюками выше щиколоток с широкими манжетами. Гарусовый шарф, небрежно наброшенный на плечи поверх пальто, и австрийские башмаки с подошвой «манная каша» завершали яркий портрет. Впрочем, если быть точным, то завершал его тщательно ухоженный кок.
Этот портрет самого себя и донес молодой вратарь до нового коллектива, добавив к нему разве что лихо заломленную велюровую шляпу, ну и, наконец, потертый фибровый чемоданчик с формой. Такой контраст, видимо, соответствовал его представлению о стиле.
У себя в Днепропетровске он имел устойчивую репутацию стиляги. Со стилягами боролись бойцы «Комсомольского прожектора», которые порой совершали на них облавы, кончавшиеся нещадной ампутацией аморальных коков. Стиляг всласть кляли в местной печати, видя в них и корень, и рычаг растления молодежи. Однако этого хорошо известного в городе доброго молодца никто, конечно, пальцем тронуть не смел. Доставалось Владимиру лишь в родной студенческой газете: шаржи и эпиграммы ему посвящали — к вящему его удовольствию.
Но предстать в таком виде перед командой тертых профи, повидавших на своем веку всякого и всяких, объездивших разные заморские дали, — затея рискованная, если не губительная. Это был вызов. Это была насмешка. Вот только кому? Вот только над кем? Л пока Владимир Маслаченко занял место в воротах.
И команда простила его. И приняла. И допустила до себя. И поняла его хитрость, которую по причине младых лет новопришельца вряд ли можно было счесть мудростью: его старенький застиранный тренировочный костюм и стоптанные резиновые тапочки, похоже, тоже были особенностями его фирменного стиля, они вызывающе контрастировали с высоким исполнительским мастерством, которое новый вратарь демонстрировал на протяжении трех часов кряду. Тренер Аркадьев дал ему возможность отработать две смены без передышки, так как скромные размеры спортивного зала позволяли вместить в него не более восьми тренирующихся футболистов.