Владимир Мономах

На Волыни наступили мир и покой. Во Владимир пришли Гертруда и Кунигунда. Давыд получил Дорогобуж я вновь озлобился, что Волынь досталась Ярополку. Ростиславичи беспокойно жили в своих городках. И не успел Мономах доехать до Чернигова, как вдогонку ему пришла весть: Ярополк убит своим слугой во время пути в Звенигород-Волынский. Он ехал на телеге, лежал и смотрел в небо, и слуга подскочил к телеге и — саблей проколол его насквозь. Ярополк только успел выторгнуть из себя саблю и воскликнуть: «Ох, уловил ты меня, враже!» — и испустил дух. Слуга бежал к Ростиславичам. Тело Ярополка везли в Киев, а молва шла впереди скорбного шествия: люди обвиняли в убийстве князей Ростиславичей, князей-заговорщиков — Рюрика, Володаря и Давыда, и никто точно не знал, кто направлял руку убийцы. Говорили и о том, что Ярополка киевляне прочили на великокняжеский престол, в обход Святополка, потому что всегда он был добр к киевлянам. Слухи эти распускали некоторые киевские бояре, ненавидевшие Всеволодов дом, боявшиеся Мономаха и желавшие сделать вздорного и слабого Ярополка послушным орудием в руках своих.

Молва догнала Мономаха на пути домой и помчалась дальше, и он повернул в Киев и встречал вместе с отцом тело Ярополка.

С плачем и стонами вышел киевский люд ко второму Изяславову сыну. Впереди ждали великий князь с детьми, митрополит со всем церковным причтом. Быстро забывались народом корыстолюбие и своеволие волынского князя, его завистливость и жестокость в борьбе за власть, и люди уже видели лишь рано умершего, молодого, ещё мало сделавшего на земле мужа, которому ещё было жить и жить. Такая смерть всегда потрясает, заставляет людей задумываться о бренности земного, доходит до глубин души.

Смутившись духом, стоял в церкви апостола Петра и Мономах над телом двоюродного брата. Вот сейчас его — спрячут в мраморную раку, и он навсегда уйдёт из этой жизни, его вчерашний враг, а позавчерашний друг и брат. А ведь он сам начинал строить в Киеве эту церковь, хотел сделать её своей, домовой, здесь и успокоился.

* * *

Старел Всеволод. Он давно уже перестал выезжать на охоту, забросил свой загородный дворец, всё чаще закрывался в своих киевских хоромах. Шаг его стал шаркающим, неуверенным, глаза начали без причины слезиться. Дряхлело тело, дряхлели чувства: он всё с большим безразличием слушал вести, которые по-прежнему приносили со всех концов света купцы и лазутчики, глаза его не загорались прежним неуёмным блеском, оставались тусклыми и нелюбопытными. И лишь одно чувство овладевало им всё сильнее и сильнее — желание надолго, может быть, навеки, сохранить за своим домом, за сыновьями, внуками, правнуками первенство в Русской земле, власть в Киеве, в этом старом Ярославовом дворце. Угасая, он видел, как поднимали голову, видя его немощь, старые киевские бояре, столпы Русской земли при Святославе и Изяславе, и он как мог, отодвигал их в сторону, приближал к себе уных[18] дружинников, доверял им управление волостями и сбор вир и продаж, делал их тысяцкими и наместниками, огнищанами и воеводами, и уные, видя, что слабеет их властелин и их время может кончиться не сегодня завтра, старались урвать себе побольше, грабили народ нещадно, тянули на правёж, вымогая куны, обогащались. Роптали киевские люди, подогреваемые старой киевской дружиной, знатными киевскими боярами.

С грустью смотрел Владимир, как бился отец в тенётах наступающей старости, как старался убрать с пути сыновей их и своих недругов, подорвать силы приспешников прежних великих князей и их домов.

В те дни Всеволод уговорил сына отпустить на княжение в Новгород одиннадцатилетнего Мстислава Владимировича. Мал и несмышлён был Мстислав, но Новгород нужен был Всеволодову дому, и был у него лишь один князь, которого можно было посадить на новгородский стол, — малолетний Мстислав.

В Новгород пришёл грозный приказ великого князя — Святополку Изяславичу немедля ехать в Туров, освободить новгородский стол. И вскоре Владимир и Гита уже снаряжали в дорогу маленького Мстислава. Серьёзный, с дрожащими губами, в боевом облачении и червлёном плаще, он, напрягшись как струна, сидел на коне и смотрел на родителей, а они, как когда-то молодой ещё Всеволод и Анастасия, провожали в первый путь своего первенца — Владимира, с грустью и тоской благословляли Мстислава в первый путь, отпускали в чужой город, к чужим враждебным людям ради удержания власти над всеми русскими землями, и что в этой большой междукняжеской игре стоили эти дрожащие губы отрока, эта напряжённая спина…

И снова жизнь пошла по-прежнему.

Владимир в этот год много занимался хозяйством, постоянно наезжал в Любеч, где полным ходом шло строительство задуманной им крепости. Гита, проводив старшего сына, будто немного потускнела, но была всё такой же стройной, молчаливой, внутренне собранной, деятельной; Много было в ней ещё жизненной силы, и раздумья о жизни лишь слегка коснулись её своим крылом, не нарушив привычной сосредоточенности, деловитости.