Владимир Мономах, князь-мифотворец

Вопрос о генезисе понятия «Шапка Мономаха», впервые появляющегося в поздних редакциях описания коронации («чина венчания») Дмитрия Ивановича в 1498 г., был рассмотрен Н.В. Синицыной, которая отметила, что данное определение впервые появляется в летописных текстах, восходящих к гипотетическому “Своду 1518 г.”, тогда как в ранних редакциях «чина венчания» «Шапка Мономаха» именовалась просто «Шапкой», но оплечья уже именовались «Мономаховыми бармами»^{379}.

Таким образом, в результате исследований, проводившихся с конца XIX в., стало очевидно, что легенда о «Мономаховых дарах» в своей основе является мистификацией первой трети XVI в., отвечавшей политическим интересам московских великих князей. Здесь присутствовала тенденция к усилению в действиях Владимира Мономаха экспансионистских мотивов, стремление поставить его в один ряд с русскими князьями, которые осмеливались поднять меч на Византию, — князем Олегом, по свидетельству «Повести временных лет», совершившим поход на Царьград в 907 г., и Святославом Игоревичем, воевавшим с византийцами в Болгарии в конце 60-х — начале 70-х гг. X в. Иначе говоря, Владимир Мономах представлен здесь как поборник и продолжатель «имперской идеи», истоки которой возводятся к X в.

Автор легенды, перед которым стояла задача дать достойное объяснение появлению на Руси регалий, употреблявшихся потомками Мономаха, московскими великими князьями, связал их появление с русско-византийской войной 1116 г., обросшей под его пером вымышленными подробностями типа вторжения во Фракию.

Рассказ о посольстве, направленном на Русь императором Константином Мономахом, призван не только объяснить появление на Руси самих регалий, но и проиллюстрировать идею о «перенесении» империи на Русь, которая нашла свое выражение в концепции «Москва — третий Рим»^{380}, сформировавшейся в первых десятилетиях XVI в. в послании псковского монаха Филофея к сыну Ивана III великому князю Василию III (1505–1533).

Филофей представлял Московское государство правопреемником Рима и Константинополя, после того как они утратили чистоту веры, «ибо старого Рима церковь пала по неверию ереси Аполлинария, второго же Рима, Константинова-града, церковные двери внуки агарян секирами и оскордами рассекли»^{381}. Надо сказать, что идеи об уклонении в «латинство» «первого Рима» присутствуют и в «Послании» Спиридона-Саввы, и в «Сказании о князьях Владимирских», которые, таким образом, также примыкают к этой концепции.

Идеологическими импульсами для ее формирования стали события предшествующих десятилетий: Ферраро-Флорентийский собор 1437–1439 гг., где была предпринята попытка заключения унии между католической и православной церквами, принятой тогдашним московским митрополитом Исидором (ставленником Византии) и отвергнутой великим князем Московским Василием II и русским духовенством; захват Константинополя («второго Рима») турками, положивший конец существованию Византийской империи в 1453 г., в результате чего роль крупнейшего центра православия перешла к Москве; заключение брака сына Василия, великого князя Ивана III, с племянницей последнего византийского императора Константина XI Софьей (Зоей) Палеолог в 1472 г., которое способствовало постепенному восприятию Москвой византийской «имперской идеи», получившей законченное выражение в правление старшего сына Ивана и Софьи Василия III в послании Филофея.

По всей видимости, именно под влиянием этой идеи в первой трети XVI в. были переосмыслены династические отношения киевских князей с византийскими императорами. Например, составитель «Ростовского свода 1534 г.», положенного в основу «Тверского сборника», который, как мы говорили выше, впервые назвал матерью Владимира Мономаха дочь Константина IX, заявил и о том, что наиболее почитаемые представители династии Рюриковичей — святые Борис и Глеб — также являлись сыновьями византийской царевны Анны, что органично вписалось в новую концепцию русско-византийских отношений, примерно в это же время получившую свое развитие в «Послании» Спиридона-Саввы и в «Сказании о князьях Владимирских», где факт родственной связи Владимира Мономаха с одним из византийских императоров, имевший документальные подтверждения в его собственном «Поучении» и в Послании митрополита Никифора, получил, однако, несколько иную интерпретацию вследствие того, что информация первоисточников составителями этих текстов была значительно модернизирована.