Владимир Набоков: pro et contra T2

Представляется, что под именами Олег и Серафима Комаровы автор вывел своих компатриотов — писателя Алексея Михайловича Ремизова (1877–1957) и его жену Серафиму Павловну, n'ee Довгелло (1876–1943). Помимо очевидного подобия личных имен у мужчин [2]и совпадения у женщин, обращает на себя внимание полное портретное сходство набоковских героев с их прототипами. Малорослость Ремизова (особенно заметная, когда рядом с ним оказывалась его корпулентная супруга), стрижка ежиком и курносость — все это сразу бросалось в глаза и не раз было запечатлено в шаржах и мемуарах. Ср., например:

«Однажды, войдя в гостиную Мережковских, — увидел я: <…> улыбалась мне довольно высокая и очень широкая, светловолосая, голубоглазая и гладколицая дама <…> это была Серафима Павловна Ремизова, супруга писателя. Рядом с ней сидел ее муж, с короткими ножками, едва достающими до пола, с туловищем ребенка <…> вставшие космы <…> носченок был пуговка…»; [3]

«Помню, как сейчас: на мой робкий звонок дверь открыл сам хозяин. <…> нос чайником, вздернутый <…>. Волосы подстрижены под первый номер. <…> Маленький…» [4]

Что же касается «Tibetan charm», то в парижской квартире Ремизовых на rue Boileau, среди диковинок, висевших в кабинете писателя и памятных всему литературному Парижу (как прежде Петербургу-Петрограду и Берлину) — всевозможных игрушек, скелетов животных, талисманов, — было и «тибетское ожерелье — подарок Рериха». [5]Набоков, кстати сказать, одно время тоже живший на rue Boileau, [6]мог видеть это украшение на Серафиме Павловне или знать о его существовании от общих с Ремизовыми знакомых.

Если до сих пор сходство набоковских героев с прототипами оказывалось столь разительным, что даже подмывало закрыть глаза на отдельные «неточности» (вроде характеристик «Cossack's son» и «Moscow-born»), то дальше портрет все более напоминает карикатуру. Действительно, Ремизовы славились гостеприимством, однако псевдорусских вечеров не устраивали и «vodka-drinking rites» никого не обучали. В особо торжественных случаях у них пили шампанское и asti spumante, обычно же ограничивались чаем. [7]

Характеристика политических пристрастий Комаровых напоминает обвинения, не раз звучавшие по адресу Ремизова, который после войны получил советский паспорт и печатался в парижской газете «Советский патриот». («Из 1947 года, — говорил писатель, — мне памятны три крепких отзыва: „ретроград“, „подлец“, „советская сволочь“. Я никак не отозвался, я только подумал о легкости человеческого суда».) [8]Интерес к антропософии и «Russian <точнее было бы „Renewal“. — М. Б.> Church» одно время, в самом деле, испытывала Серафима Павловна. («З. Н. Гиппиус, „новая церковь“, антропософы Штейнера, — писал Ремизов, — хотели отделить меня от Серафимы Павловны».) [9]В числе же поборников православия, самодержавия и коллективизации Ремизовы не состояли. Столь густые краски понадобились автору «Пнина», вероятно, для того, чтобы Комаровы получились действительно «pseudo-colorful», а может быть, Ремизовы явились не единственной моделью. Как бы то ни было, нельзя не согласиться с Эндрю Филдом, считающим, что сравнительно простой в структурном отношении, этот роман сложен для реального комментария. [10]

Сразу за семейным портретом следует описание взаимоотношений Тимофея Пнина и Олега Комарова:

«Pnin and Oleg Komarov were usually in a subdued state of war, but meetings were inevitable, and such of their American colleagues as deemed the Komarovs „grand people“ and mimicked droll Pnin were sure the painter and Pnin were excellent friends». [11]

Любопытно, что это несколько напоминает рисунок отношений самого Набокова и Ремизова (записано Филдом со слов Набокова):