Владимир Набоков: pro et contra T2

I

Евтерпа, бабочка, рампеткой и тебя

    пленили наконец. У прозы
камены не было — платочек теребя,
сквозь слезы, с завистью на все метаморфозы
глазела лирика: вот повезло сестре!
    Смотрела косо,
как ритмы с рифмами сплетаются в игре
    неплодоносного Лесбоса.

И вдруг таинственный живой цветок пророс

    среди чухонского мороза —
не сон Новалиса, не медный купорос,
    но — полусирин-полуроза.
Воистину, страна чудесная, он — твой
    (где́ тверже Реомюра стилос!):
кроилось крылышко чертой береговой,
    иглой блистающей чертилось.

II

И к радости моей, с трещоткою ни Фромм,

    ни Фрейд не забредал в прохладный
магический объем над невским серебром
    чернильницы, что бред, громадной.
Не лечится душа. От санитарных стран,
    от голубого Лабрадора
торопится она, как тленный Монферран,
    под сень бездонного собора.

Не сны я на земной язык переведу,

    но невозможность осязанья.
Пусть память роется в младенческом бреду
    потустороннего зиянья;
пронзенная иглой, пусть ночь лежит ничком
    в дневном беспамятстве широком…
Но нет в Прекрасном встреч с банальным Стариком
    и костюмированным Роком.

III

Где, — спросишь, — Благодать? — Она живет внутри

огромных траурниц, смеживших переплеты.
Возьми одну в ладонь — и, как пыльцу, сотри
    пыль ежесуточной заботы!
Ажурно-нежива (не говори: «мертва»),
    она лишь оторопь иного
пространства — лучшего, где утлые слова
    сливаются в пределе в Слово.

Так вслушайся тоской одушевленных сил

    В то, что твердит тебе бумага:
«Я куколкою стал и гусеницей был,
    но образ чаемый — имаго».
И мне мерещится грядущей веры храм,
    как бы начертанный харитой:
не шпиль язвительный, не выпуклый лингам,
    но — вроде бабочки раскрытой.

1996

Бабочка — происхождение этого русского слова загадочно, фонетических соответствий ему нет в других славянских языках. Зато в Ярославской губернии мотыльков некогда называли «душечками». Этимологические словари усматривают в слове «бабочка» архаические представления о душах предков (ворожба, «баба»-ворожея) и о детских игрушках-безделках («бава» — забава). Занятно, что эти толкования позволяют связать напрямую «Душеньку» (1783) Ипполита Богдановича (вольный поэтический пересказ античной истории о Психее и Купидоне) с первыми стихотворными книгами русских сентименталистов — «Моими безделками» (1794) Карамзина и «И моими безделками» (1795) Дмитриева (оба поэта, кстати, имели волжские корни). Представление о душе («псише») как о бабочке (с учетом ее метаморфоз: гусеница — куколка — имаго) уходит в глубокую древность; оно отразилось и в погребальных обрядах египтян, и в греческой пластике, где Психея изображалась в виде девушки (девочки) с крыльями мотылька. В этом контексте и эпатирующий образ Лолиты («моей душеньки», мотыльком порхающей по мотелям), и энтомологические увлечения Набокова — отсветы его устойчивых экзистенциальных представлений: стих. «Тайная вечеря» (1918) завершается образом ночных мотыльков, ползущих по столу, за которым сидят Иисус и апостолы; «Да, я узна́ю тебя в Серафиме при дивном свиданье», — сказано в стих. «Бабочка (Vanessa antiopa)» (1917–1922); «мохнатые цветные червяки» — часть набоковского символа веры (стих. «Знаешь веру мою?», 1921)… Но примеры пусть соберут набоковеды, а мы процитируем только итоговую формулу этого символа — из стих. «Слава» (1942): «Это тайна та-та, та-та-та-та, та-та (чем не танец мотылька? — А. П.), / а точнее сказать я не вправе»; и: «…остаюсь я безбожником с вольной душой / в этом мире, кишащем богами».