Владимир Набоков: русские годы

Рассказывая об этом событии в «Других берегах», Набоков вспоминает только горький привкус того вечера, отравивший его дальнейшие отношения с Буниным, но не перемирие в кафе «Мир». Согласно этой более поздней версии, которую Бунин опровергал целиком и полностью, отрицая даже факт их обеда `a deux[135], — к концу вечера они невыносимо друг другу наскучили. Бунин, славившийся язвительностью, сказал Набокову: «Вы умрете в страшных мучениях и совершенном одиночестве». (В другой раз Бунин жаловался, что Набоков недостаточно откровенен или, по словам самого Набокова, что он «не изливает души над котлетой»³⁹). Выйдя из ресторана, они разыграли нелепую сценку: Бунину пришлось вытаскивать из рукава своего пальто шерстяной шарф Набокова, по ошибке засунутый туда гардеробщицей:

Шарф выходил очень постепенно, это было какое-то разматывание мумии, и мы тихо вращались друг вокруг друга. Закончив эту египетскую операцию, мы молча продолжали путь до угла, где простились. В дальнейшем мы встречались на людях довольно часто, и почему-то завелся между нами какой-то удручающе-шутливый тон, — и в общем до искусства мы с ним никогда не договорились, а теперь поздно⁴⁰.

В Париже Набоков должен был выступать на литературном вечере вместе с Ходасевичем, который болел и сильно бедствовал. На объявлении в «Последних новостях» имя Ходасевича было набрано более мелким шрифтом, чем имя Набокова (Ходасевич вел литературную колонку в газете «Возрождение», соперничавшей с «Последними новостями», где подобную роль играл Адамович, и противники нередко вели перестрелку со страниц своих газет), Набоков пришел в ярость и настоял на том, чтобы в афише их имена были напечатаны одинаково⁴¹.

Литературный вечер состоялся 8 февраля, снова на рю Лас-Кас, и вновь зал был переполнен настолько, что пришлось ставить дополнительные стулья. Слушатели всё подходили, когда Ходасевич начал свое выступление. Давно пользовавшийся репутацией знатока поэзии державинской и пушкинской поры, Ходасевич поразил собравшихся, поведав, что он открыл никому до сих пор не известного поэта Василия Травникова, который был на четырнадцать лет старше Пушкина и еще до пушкинских непосредственных предшественников начал «сознательную борьбу с условностями литературной аффектации, унаследованной девятнадцатым веком от восемнадцатого»⁴². Некоторые эпизоды жизни Травникова и короткие примеры его поэтического творчества, которые привел Ходасевич, взволновали всех любителей русской словесности. Этим выступлением Ходасевич блестяще продемонстрировал близость Набокову, изобретательному мастеру литературных масок, ибо — как хорошо знал Сирин, в отличие от остальных, ничего, видимо, не подозревающих слушателей, — история Травникова была литературной мистификацией.

Сирин, посасывая таблетки от горла, сидел рядом с Буниным, который, опасаясь простуды, не снимал пальто и шляпу и прятал нос в воротник. Во втором отделении Сирин прочел три рассказа — «Красавицу», «Terra Incognita» и «Оповещение». Вечер прошел с таким успехом, что один критик счел его достаточным основанием, чтобы опровергнуть обвинения эмигрантской литературы в несостоятельности, и назвал Сирина оправданием всей эмиграции⁴³.

После окончания литературного вечера большая группа писателей и их друзей отправилась выпить шампанского в кафе «Ла Фонтен»: Алданов, Берберова, Бунин, Ходасевич, Сирин, Вейдле сели за один столик, Фондаминский и Зензинов — за другой, рядом с ними. Разговор зашел о «Севастопольских рассказах», и Сирин заявил, что никогда не читал этого юношеского произведения Толстого (на самом деле Толстой написал его в 28 лет). Бунин от негодования стал заикаться. Алданов, которому «Война и мир» служила образцом для его собственных романов, закричал: «Вы нас всех презираете!» Ходасевич лишь засмеялся и сказал, что Набоков их разыгрывает. В другой момент вечера и в другом настроении Алданов, преисполненный русского восторга, назвал Сирина первым писателем эмиграции и убеждал Бунина отдать ему свой перстень с печаткой в знак признания его первенства. Бунин не согласился⁴⁴.