Владимир Набоков: русские годы

Поскольку среди новых землевладельцев в XV веке было много обрусевших татар, то легенде о Набок-Мурзе придает большее правдоподобие тот факт, что впервые упоминание фамилии Набоковых встречается в документе этого времени, датированном 1494 годом: сыновей Луки Набокова — Филата, Авдокима и Власа — обвиняют в том, что они незаконно присвоили себе соседские земли¹⁰. Остается загадкой, правда, были ли эти братья потомками Набок-Мурзы и имеют ли они какое-нибудь отношение к предкам писателя. Непрерывная родословная Набоковых начинает просматриваться в легкой дымке лишь с середины XVII века. К началу XVIII века Набоковы явно принадлежали к среднепоместному дворянству. Как известно, дворянство в России традиционно получало земли за свою военную службу. Хотя в XVIII веке карьеру можно было сделать и на государственной службе, ее по-прежнему начинали, как правило, на службе военной, которая часто открывала путь наверх. Набоковы не были в этом смысле исключением. Александр Набоков (1749–1807), полный генерал, добившийся видного положения в обществе, был первым из известных Набоковых, от которого идет прямая линия к Владимиру Набокову. Очевидно, семейство снискало расположение двора, ибо старший сын Александра, Иван, в трехлетнем возрасте был царским пажом.

Младший сын Александра, Николай (1795–1873), — прадед писателя. В 1959 году Владимир Набоков испытал суеверный восторг, когда ему сказали, что его предок был первопроходцем. За два года до этого он начал обдумывать роман «Бледный огонь», который в своем первоначальном варианте начинается дворцовой интригой на Ultima Thule, перерастающей, благодаря тайной помощи Новой Зембли, в революцию¹¹. И вот его двоюродный брат Сергей сообщает ему о своей последней находке: их прадед, очевидно, участвовал в картографической экспедиции на принадлежавшую России Новую Землю и одна из рек там носит его имя. Набоков ошеломлен: «Когда я думаю о том, что мой сын — альпинист (и первым покорил какой-то пик в Британской Колумбии) и что сам я открыл и назвал несколько видов бабочек (а несколько были названы моим именем — одна, очень редкая, — в Аляске, другая — в Юте), набоковская река на Новой Земле приобретает почти мистическое значение»¹². Не склонный говорить о своих неоконченных произведениях, он умолчал о том, что другая Новая Земля уже была нанесена на карту его воображения.

Увы! Догадка кузена оказалась неверной, хотя Набоков так никогда и не узнал об этом. Николай Набоков не был отважным первооткрывателем, а далекая река носит его имя лишь потому, что этого пожелал его друг и сослуживец по Морскому корпусу граф Литке, оказавшийся в этих местах с экспедицией 1821–1824 годов¹³. На самом деле военная карьера Николая Набокова была короткой и ничем не примечательной. Начав службу во флоте, он вскоре перевелся в пехотный армейский полк, а в 1823 году вышел в отставку и удалился в свое имение под Псковом в двухстах с лишним верстах на юго-запад от Санкт-Петербурга¹⁴.

II

Ван Вин, один из персонажей «Ады», заметил, что было бы куда естественнее, если бы его родила сумасшедшая Аква, а не ее пошлая сестра Марина. Что касается самого Набокова, то ему в прадеды гораздо больше подошел бы не скучнейший Николай Набоков, а его двоюродный брат Иван, человек весьма колоритный. Именно генерал от инфантерии Иван Набоков (1787–1852) начинает тот узор, который тянется через годы к Владимиру Набокову, — узор, связующий русскую литературу с борьбой за свободу личности и за отмену смертной казни как крайней формы посягательства на нее.

Вскоре после изгнания Наполеона из России Иван Набоков, герой наполеоновской кампании, женился на сестре лучшего друга Пушкина, декабриста Ивана Пущина. Жена его младшего брата, Николая, тоже была сестрой декабриста, и, хотя многие известные семьи в России могли гордиться родственными узами с декабристами, два этих брака дают основание предположить, что тот явный либерализм, которым отличались последующие поколения Набоковых, был своего рода семейной традицией, уходящей в прошлое на столетие.

Владимир Набоков лелеял мысль о том, что, породнившись с Пущиным, его прадед вполне мог видеться с Пушкиным, в котором он боготворил то, что сам назвал «стремлением к абсолютной духовной свободе»¹⁵. Уже известный писатель, полный творческой энергии, он почти целиком уйдет в перевод пушкинского шедевра — «Евгения Онегина» и составление обширного комментария к нему, причем с самого начала эта работа, которой писатель уделил гораздо больше времени, чем любому из своих романов, была задумана как решительная защита особенного и единичного.