Владимир Вениаминович Бибихин — Ольга Александровна Седакова. Переписка 1992–2004

А З., упомянутого Вами, я встретила в Париже. Он летел в Италию на конференцию по Православию наутро и пригласил меня обедать. Какой он там свой! видели бы Вы, как он обсуждал выбор вина с гарсоном! как ему идет вот так лететь из Парижа в Рим, бродить по набережной Сены, как мы после обеда, и ничем не выказывать своей причастности к богословию. […]

Пожалуйста, пишите! не думайте про «новости». В этом очень милом, но совершенно не думающем месте (местные общения все про рецепты засолки и т.п.) так хорошо читать Ваши известия из мира.

Целую Володю-крестника, храни его Господь.

Ольге поклон.

С благодарностью

Ваша

ОС

Азаровка, 29.8.1992

Дорогой Владимир Вениаминович,

прежде всего: неужели Вы могли так прочесть мое письмо, что получилось, будто я Вас упрекаю в самонадеянности (говорить о Данте)? Такое письмо я. могла бы написать разве из психбольницы. Это я о себе, и теперь уже я твердо решила не читать о Данте. Мое заглядывание в Данте — совершенно частное дело, из которого для других ничего не вынесешь. Иногда, читая какую-нибудь строку (особенно в Третьей Кантике), я воображаю, какую великолепную всемирную фантазию на эту тему можно было бы построить. Но для этого необходима по меньшей мере эрудиция Аверинцева. А я не удосужилась прочесть даже Фому, без которого Комедию, наверное, и читать не следует.

«Катавасии» у меня нет, а наверное, нужно [4]. Спасибо.

Я тоже всегда думала, что несчастье пишущих в том, что они не «говорят», а «выражают» и даже не догадываются, что это иное занятие. При этом, заметьте, никаких позитивных примет нет, чтобы отличить говорящее слово от выражающего. Чем это чувствуется? Мне приходилось встречаться с «экстрасенсами» (и недавно, здесь с одной ясновидящей), они рассказывали и показывали свою сверхчувствительность — и неизменно поражали меня полным отсутствием культурной чувствительности. Им, как правило, нравятся самые подставные, самые иносказательные (в нашем смысле) вещи в искусстве, то, что называют кичем. Какой же природы чувствительность к прямому высказыванию? (то, что Вы называете «говорить вещами») Почему такая вещная речь может составляться из самых опустошенных слов (на это Пушкин мастер):

и божество и вдохновенье

и жизнь и слезы и любовь.

Некоторые путают вещную речь с небрежностью, неправильностью и т.п. Она может быть правильной, как в учебнике грамматики! Мне тут встретилось такое интересное уточнение у Игнатия Богоносца (о Христе): «Который есть слово Его вечное, происшедшее не из молчания». Правда, это «не из молчания» далеко уводит? Еще одна вещь, которая меня в пишущих, да и вообще огорчает: что все это производится перед зеркалом, включает в себя производимое впечатление. Мне нравится абсолютно не паранойяльное поведение, после детства почти не встречающееся. Как оно освободительно. Кстати, у Вашего Розанова я не встречала такого: он непрестанно что-то выделывает, чувствует на себе взгляд — не божественный, человеческий. Вы не согласны. Бахтинский спор с чужим мнением о себе.

А.Л. я мало знала, но его работы всегда читала с восхищением. Жаль, что нам так мало надо, чтобы превращаться из демократов в государственников и наоборот. Видимо, глупость не только в забвении цели, а еще в чем-то. «Яко прах, егоже возметает ветр». Вот и я, яко прах, приняла приглашение в Арль на февраль, жить в колледже переводчиков. Зачем? Слово красивое, Арль. Я почему-то в школе думала, что колодцы не артезианские, а арлезианские. Еще по Данте же знаю, что там Алисканское кладбище.

По радио сейчас вспоминают путч, и странно это. Для меня, и тогда следившей за этим по радио, это были единственные дни — за всю жизнь! — когда было приятно принадлежать к своим согражданам. Теперь обычное чувство сиротства и отщепенства восстановилось, и любой Арль кстати. Я читала тут прозу Мандельштама, и в комментариях к «Шуму времени» приведены отклики современников, и сколько! Бранные, какие угодно. Я ничему написанному не слышала здесь отклика (кроме устных), даже брани. Может, так и лучше. Иногда, впадая в артистическую обиду, я повторяю слова одного хорала Баха:

Valet! ich will dir sagen

Du falsche böse Welt.

Но быстро вспоминаю, что если мир falsche, böse, то я тем паче. А странно, что хочется, чтобы тебя пожалели?

Мы встречались опять с Анной Великановой, теперь она уже уехала из Поленова. Вы говорите: разрывы? Я, пожалуй, этого не наблюдаю рядом, непосредственно. Хотя присутствие возможности скандала, разрыва, вражды ощутимо: наверное, мало когда было так легко соскользнуть в это пространство. И тянет. Но мне не хочется. Это Аверинцев хорошо говорил в больнице о воле (которой он не находит в антропологии Розанова — опять С.С., опять Вас. Вас.!): что человек может не хотеть того, что хочет.

Передайте, пожалуйста, поклон Ольге —

и младенцу нежный поклон.

Ваша

О.

P.S. Я надеюсь пробыть здесь сентябрь и буду ждать Ваших писем.

Ожигово, 16.9.1992

Дорогая Ольга Александровна,