Владимир Высоцкий: Я, конечно, вернусь…

Перед тем как приступить к работе, хотелось бы все взвесить, потому что начинается странное идолопоклонство. Вы знаете, есть прекрасная фраза Твардовского: «Если вы не можете без культа, то уж делайте культ Пушкина». Я расскажу предощущения спектакля.

Знаете, я стал уважать Москву за то, что она так пришла провожать Высоцкого. Как у Пушкина: «Духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился». Вот эта духовная жажда дает нам надежду. Мне кажется, в спектакле должно быть население его песен и – актеры, которые с ним работали все годы. По-моему, они в состоянии, может быть, как никто другой со стороны, сообща воспроизвести его мир, песни. И разбить легенду о том, что вся прелесть была только в его исполнении.

Где бы он ни пел, в каких компаниях ни бывал, он слышал речь прекрасно. Тысячи людей населяют его песни, и все – характеры…

Весь спектакль должен быть его рассказ о себе. Вот что надо создать. Отдать ему наши души, тогда, может быть, он услышит нас…

Валерий Золотухин: Обнаружилось, что я его совсем не знаю, не знал. Летом, когда пленки его слушал, все открылось, словно в первый раз… Как исполнитель я что-то наметил, на что-то пригожусь. Кустарно что-то смогу. Вот прочитал воспоминания Карякина, они потрясли меня. Мы устраиваем конкуренцию у гроба слишком торопливо. Я знаю его чрезвычайно плохо. Да, вместе работали, кутили, выпивали. Чем ближе мы были, тем меньше его знали.

Мы должны быть осторожны. В каждом человеке есть какая-то тайна. Мы тайны его не знаем. А спектакль создает новую реальность.

Бэлла Ахмадулина: Я думаю, что нам ясно только одно – спектакль должен быть. В нем должны участвовать друзья Володи, люди, которые его любили. Неизвестно, во что он расцветет. Но я знаю, чего в нем не должно бть. Во-первых, никакой расплывчатой идеи. Канва должна быть стройная и строгая до совершенной грациозности и до совершенной мрачности. Идея должна быть неколебимым позвоночником, абсолютно прямым и стройным. В ней не должно быть лишней разветвленности. Труппа будет сталкиваться с самым сладостным и самым обязательным соблазном – отдать публике то, чего она, собственно, и ждет – Володин голос. Но опять-таки в эту стройность решения входит точная мысль о мере участия Володиного голоса в спектакле. Потому что должна быть, как всегда у Таганки, суверенность театра, независимость вообще от всего. Вы не можете отдать страждущей публике Высоцкого… Театр не может уступить свою изысканность рыдающей, страдающей и надрывно настроенной публике. Изысканное, строгое зрелище, совершенно строгое, абсолютно не умеющее угодить тем, кто хочет рыдать, говорить, что он спился, пропил голос…

Б. Можаев: Высоцкий был в двух ипостасях: он был артист, и он был поэт. К сожалению, эту вторую, быть может, не менее важную его способность, многие стараются не заметить, упрекают, мол, в песнях Высоцкого не так ставились ударения, не та ритмика, не выдерживалась образность. Это – неверно. Были, конечно, у него песни слабее, но в лучших песнях – будь здоров как все выдерживалось. Я слышал его стихотворения и от него, и потом прослушивал – это очень серьезные стихи. Это зрелые стихи, по-моему, чрезвычайно емкие, оригинальные, ни на кого не похожие…

А. Аникст: Все мы сходимся на том, что нужно уйти от того Высоцкого, который нравится обывателям и мещанам, вернее, от того, что они в нем видят и что хотели бы из него сделать. Всякий поэт где-то больше самого себя, больше собственной личности. Вот это большое и надо выявить… Мы вообще знаем, что в нем сильное: сильное в нем то, что народ почувствовал своего поэта. Именно народ. Потому его похороны стали событием в жизни народа, что он говорил о том, о чем официальная поэзия не говорит. Он говорил о всякой боли, об обидах, он говорил о том, что в жизни не получается. Он говорил о том, что люди, которых, казалось бы, списали со счетов, живут, и хотят жить, и живут какой-то своей жизнью. Выявить в его поэзии вот то действительно человеческое и то, что действует одинаково и на людей высокообразованных, и интеллигентных, и на совершенно необразованных и неинтеллигентных. Там, где душа Высоцкого, душа поэта Высоцкого, чувствующего жизнь, чувствующего народ, чувствующего отдельного человека, – вот это и надо выявить…

А. Демидова: Вы говорили об опыте поэтических спектаклей. Мне кажется, что он будет мешать. Эти спектакли себя исчерпали, они кончились. Нужно говорить о том, какой ценой он пришел к бессмертию. Пропаганда, конечно, не нужна. Но о срывах, о резкостях умершего говорить не нужно. Нужно говорить о своих тупиках: о 40-летних, которые ищут и уперлись в стену. Гамлет – очень хорошая идея, трагическое ощущение, не высказанное словами то, что ощущается внутренним слухом.

Ю. Любимов: Поэтические спектакли не кончились. Просто будем искать новые формы. Опыт не может быть в тягость. В тягость может быть только штамп. Спектакль пойдет своей колеей. У Володи есть такая песня «Важно только идти по своей колее».