Владимир Высоцкий. По-над пропастью

Застолье было естественной средой. Они говорили и пели вполголоса, но порой их было слышно на всю Москву. В прямом и переносном смысле. Молодой драматург Михаил Рощин рисовал по памяти картинку: «Моя мать... простая русская женщина, коренная москвичка, еще когда жили мы все в одной комнате и набивались молодой своей компанией в эту комнату «погудеть», посидеть с девочками или одни, — просто мы все любили друг друга, не могли расстаться, дружили упоительной, почти мальчишеской еще дружбой, — так вот, моя мать, Тарасовна, как мы ее все звали, фазу его выделила. Отметила, хотя все мы были... талантливые и острые, показавшие свои первые зубы и уже получившие по этим зубам, — а он-то был помоложе, считай, пацан, ему еще надо было заявиться. Впрочем, нет, его приняли сразу, но у него, при его всегдашней скрытой деликатности и тонкости, был даже некоторый пиетет перед иными из нас, кто уже «держал банк»... Мать его выделила и приняла сразу, услышала, поняла... Мы свет выключали, сидели в обнимку по углам, уходили на кухню, на лестницу, — вижу его с гитарой сидящим у матери в ногах, он поет, она слушает, бра на стенке горит — лампа, обернутая газетой. Мать то носом зашмыгает, прослезится над «жалостной песней», то захохочет и попросит повторить: «Как? Как?» И он опять споет, и раз, и два — пожалуйста: «Она ж храпит, от же грязная, и глаз подбит, и ноги разные, всегда одета, как уборщица. — А мне плевать, мне очень хочется»… Наши же «старшие» учили нас «мужчинству»: не трусить, защищать слабого, платить первым, в кровь стоять за друга, жалеть детишек и баб. Но пуще всего — беречь свою честь, держать марку, не подличать ни ради чего... Мы и сами были с усами...»

Странная у него тогда была слава, как бы внезаконная. Он постоянно пребывал в том самом неподцензурном ахматовском «соре», из которого «растут стихи, не ведая стыда». Говорил и писал языком улиц и дворов, пел нахраписто и громко, чтобы его слушали и слышали.

Лето 1961 года благодаря друзьям у Высоцкого выдалось напряженным. Сначала Андрей Тарковский задумал сделать из него капитана Холина в своей дебютной картине «Иваново детство». Позвал на пробы. Правда, потом благополучно их зарубил. Затем верный товарищ Левон Суренович Кочарян пристроил юного друга-горемыку в киногруппу фильма «Увольнение на берег». Съемки в июле в Севастополе, представляешь? Это — раз. Черное море — два, солнце — три, копейку заработаешь — четыре, ну и так далее, сплошная лафа. Какого лешего слоняться по душной Москве? Поехали?! Поехали! Тем более компания подбиралась подходящая.

«Я играл моряка, — рассказывал Высоцкий. — Его не пустили на берег — значит, тоже не очень положительный человек И он просит своего друга предупредить любимую девушку на берегу о том, что он не придет. Мы снимали этот фильм на крейсере «Кутузов»... Я жил там целый месяц. Спал в кубрике. Учился драить палубу и еще кое-что погрязнее... Меня уже за своего держали...»

Сходя на берег, Высоцкий уединялся в гостиничном номере Кочаряна и с утра до ночи записывал песни на магнитофон. Свои и чужие. Когда приехала жена Левона Инна, то обнаружила «целый комплект песен». А автор ей жаловался: «Иннуль, ребята не верят, что это я написал, ты уж подтверди...»

Высоцкий вспоминал: «Лева Кочарян сказал: «Подожди одну минуту!» — и нажал на клавишу магнитофона. И так случилось, что первый раз мои песни были записаны на магнитофон. Тогда никто не обратил на это внимания, ни один человек не думал, что из этого получится дальше. Но случилось, что кто-то это услышал, захотел переписать. И началось вот такое... шествие этих песен».

В августе уже пришлось покинуть ласковое черноморское побережье и возвращаться — режиссер Филиппов ждал на съемках «1]решницы». Ну и прекрасно. Владимиру даже нравился напряженный график, постоянные переезды, новые знакомства. Тогда он был благодарен кино — не за куцые роли, конечно: «С детства в каждом сидит страсть к перемене мест, все хотят каких-то дальних стран, новых людей. А кино снимается в разных местах, поэтому много поездок, много новых встреч, великолепные места, чудесные...»

Сегодня Москва, завтра Чоп, Питер, потом Крым, что будет послезавтра?.. Пускай Ростов-папа!

Владимир все же предпринимал попытки хоть как-то подлатать свою прохудившуюся «любовную лодку»: то прилетал, то приезжал (однажды даже на крыше вагона) к жене в Ростов. И один, и с друзьями, на гастроли с театром. Пел, шутил, балагурил, очаровывая окружающих, удивляя щедростью и широтой. «У него все — на раздачу, — сетовала Иза. — Купили ему дюжину рубашек, все было моментально роздано. Уезжал в новой, приезжал в чьей-то старой...»