Владимир Высоцкий в Ленинграде

Мне очень повезло: творческие встречи с Аркадием Исааковичем перешли в многолетнюю личную дружбу и с ним, и с Ромой, его женой… Наша дружба продолжалась около тридцати лет. Она подарила мне не только радость общения с бесконечно талантливыми, неординарными людьми, но и встречи в их доме со многими интересными личностями.

Встреча, о которой пойдёт речь, произошла приблизительно в 1971–1972 годах в райкинской ленинградской квартире. Вероятно, это была осень, поскольку в моей памяти осталась прохлада того дня. (Дату этой встречи установил московский высоцковед П. Евдокимов, проанализировавший опубликованные дневники В. Золотухина. 20 июня 1972 года тот записал: "Не успел я вчера войти в театр, как мне сообщили, что я ночью в гостинице шумел, пел песни и т. д. "Новый загулявший Дон Жуан", — заклеймил меня шеф. Это передал мне Володя. Его словам не поверили, о том, что в это время мы были у гениального артиста — Райкина". Таким образом, становится ясным, что описываемая встреча состоялась 18 июня 1972 одаг. — М.Ц.). Ленинградский Театр миниатюр работал тогда одну половину сезона в Ленинграде, а вторую — в Москве. Обычно день накануне отъезда Райкиных из Ленинграда я проводила с ними.

Аркадий Исаакович ушёл куда-то по делам, а я помогала Роме заканчивать сборы. Вдруг позвонил Аркадий:

— Ромочка, я понимаю, что сегодняшний день совершенно не подходящий для приёма гостей, но я встретил сейчас Володю Высоцкого. Володя сказал, что ужасно хочет со мной повидаться, а другой возможности в ближайшее время не будет. Ты уж не сердись, но я пригласил его к нам.

"Таганка" в то время гастролировала в Ленинграде. Вечером раздался звонок. Мы вышли в переднюю. В дверях стоял Высоцкий, рядом с ним — смущённый Валерий Золотухин.

Прямо с порога Высоцкий начал с извинений:

— Ради Бога, простите, что я без предупреждения приехал не один, но Валерий, когда узнал, что я еду к Вам, сказал, что он умрёт, если я не возьму его с собой. Он Вас обожает, и давно мечтал о встрече с Вами.

Так начался этот запомнившийся мне вечер. Точнее, ночь. Они ведь приехали после спектакля, было часов одиннадцать, а сидели мы до глубокой ночи.

Говорил, в основном, Высоцкий. То, о чём он поведал, теперь, по прошествии многих лет, нам во многом известно. А тогда его монолог был откровением для нас и горькой исповедью для него. Особенно мне запомнился его рассказ о встрече с Фурцевой.

В ту пору Фурцева была министром культуры, фигурой весьма колоритной. По-житейски женщина неглупая, не чуравшаяся возможности использовать в общении свои женские чары, чуть поднаторевшая в искусстве… Однажды, уж не помню при каких обстоятельствах, они встретились с Высоцким в Театре на Таганке.

Фурцева, рассказывал Высоцкий, была необычайно любезна:

— Володя, почему Вы никогда ко мне не заходите? Как Вы живёте?

Высоцкий отвечал коротко: живётся трудно.

— Что так? — удивилась Фурцева. — Помочь не могу?

— Можете, наверное. Я прошу об одном — откройте шлагбаум между мной и теми, для кого я пою. Я пробовал говорить в разных инстанциях, просить, доказывать, но… Эту ватную стену пробить невозможно.

— Зачем же о таком серьёзном деле Вы разговариваете с разной мелкой сошкой? — улыбнулась Фурцева. — Приходите прямо ко мне. Разбёремся. Вот Вам мой телефон. Я, конечно, помогу.

Окрылённый этим разговором, Володя позвонил буквально на следующий день. Трубку снял референт. Высоцкий представился и попросил соединить его с Фурцевой.

— Подождите минутку, — любезно прозвучало в ответ.

Через некоторое время референт ответил:

— Вы знаете, буквально минуту назад Екатерина Алексеевна вышла. Позвоните, пожалуйста, попозже.

Позвонил попозже. Референт огорчённо:

— Владимир Семёнович, какая досада! Её только что вызвали в ЦК. Попробуйте позвонить завтра.

Звонил. Звонил по несколько раз в день. Звонил утром, днём, вечером, но каждый раз получал подобные ответы. Фурцева явно избегала разговора с помощью такого нехитрого и проверенного способа.

Ощущение клетки было для Высоцкого нестерпимо, и вспоминал он об этом с горечью и болью. Так можно говорить только с уверенностью, что тебя понимают и слышат.

Надо сказать, что Райкин умел слушать. Если ему было неинтересно то, что говорил собеседник, он мог вежливо слушать, не слыша, но хорошо знающим его это всегда было заметно. Зато, если уж ему был интересен собеседник, он не просто слушал, а внимал, вникая в детали, переспрашивая, вбирая в себя слова и эмоциональное состояние собеседника.