Владимир Высоцкий. Жизнь после смерти

Юрий Любимов: «Лежал он на сцене, где играл Гамлета, где так легко и красиво за долгие годы прошел, наверно, по этим подмосткам, не одну сотню километров; удивительная была походка у него. Шли тысячи людей, шли день и ночь, и потом уже три года прошло, всегда у его портрета цветы. А могилы не видно, цветами засыпано все. Многое понял я в его судьбе. Женился он на Колдунье Марине, которая очаровала всю Москву, и увидел он другой мир. Он и всю страну чувствовал остро, без розовой пленки, которую с детства нам старательно напяливали на глаза слуги народа. Все он про них и про народ понимал, потому и был истинно народный поэт, и положил его Господь Бог рядом с другим непутевым поэтом. Понимал Владимир, что жить он должен в России, а не в парижах, а жить уже было невтерпеж, больно глаз острый. Вот и загнал себя, как своих песенных Коней. «Ни дожить, ни допеть не успел». К счастью, допеть успел – спел про все, да еще как, заглянул туда, куда никто из официальных поэтов не заглядывал, а еще снисходительные коллеги по плечику похлопывали. А ему очень хотелось, чтоб коллеги признали, хотелось, чтобы книгу выпустили, диск хороший записали. А управители искусства все в обещанку играли и ничего не давали. Гамлета и то не хотели дать играть. «Какой он Принц? – хрипатый такой и повадки не те». Как он умудрился вопреки всему спеть и написать все, что хотел, – одному Богу известно. Как обычно, лишь очень немногие поняли, кто он, многие люди увлекались, но охватить его значения не могли даже умные и понимающие искусство.

Почему такая любовь и популярность? Мне понятно почему. Потому что он пел про то, что официальная поэзия не смела петь. Он открыл на обзор своим соотечественникам целый пласт, как плуг землю, когда вспахивает, он распахал и показал, как Гоголь про Пушкина сказал: «зарифмовал всю Россию», а он открыл, он снял этот лак официальности. Лак официальности, покрыто все лаком, зализано, а он все это открыл на обозрение. У него же неисчислимое количество тем, он пел про все, про все боли, про все радости, он смеялся над глупостью, он был неукротим и гневен по поводу безобразий, которые творятся. Он так сумел подслушать народные выражения, слова. У него прекрасный народный язык, удивительный. И поэтому Москва его так хоронила, как национального героя».

Александр Трофимов: «Почти два года я голос его слышать не мог… Смерть Высоцкого для меня была шоком… Здесь я не оригинален, но было страшно… Я пережил довольно много кончин самых близких людей – родителей, родственников… И вдруг отреагировал на уход Владимира из жизни – ну, как никогда… Я бы мог это понять, если бы нас связывало человеческое общение, ну хоть что-то личное… Нет! Никакого общения не было. Только, как мне казалось, взаимное расположение и скупое, исключительно профессиональное общение.

Для множества людей его смерть была потрясением… А я два года не мог слышать голос Высоцкого – сразу спазм и слезы! Меня самого это поражало… Думаю, ну почему у меня? Что же это такое?! Это куда-то прямо под сердце врезалось… И непонятно, почему именно у меня… Это еще одна – и последняя – конкретная вещь.

А то, что творится сейчас, – эти статуэточки, эти открыточки… Это чудовищно! Это кощунство! И этот поток не остановишь… Тут у нас, рядом с театром, есть палатка – стоят поросята-копилки, а рядом эти штуковины – статуэтки… Покрашены «золотой» краской… Это – не увековечить, это уничтожить! Это как раз то, что Владимиру всегда было ненавистно!»

Алла Демидова: «Вся поэзия, вообще все творчество Высоцкого основаны на чистоте чувств, возвышенности мыслей и абсолютной правде, т. е. как раз на том, что, собственно, и отличает истинную поэзию, истинное искусство от суррогата и подделки.

Он говорил о той стороне жизни, о которой «официальная» поэзия не говорила. Он говорил о всякой боли, об обидах, о том, что в жизни не получается. Он говорил о людях, которых вроде бы списали со счетов, но они живут и хотят жить. Горлом Высоцкого хрипело и орало время.

Когда я думаю о Высоцком, вспоминаю его в театре, на репетициях, на гастролях, просто в кругу друзей, с непосредственной реакцией, – я вижу его маленькую складную фигурку, и мне его до спазм горла жалко. Жалко, что он ушел, жалко, что его нет с нами сейчас. Он действительно «не дожил», «не доиграл», «не допел», действительно не сумел воплотиться полностью. У него заряд был на большее. А когда думаю о его творчестве, о времени, в котором он жил, – я понимаю, как много он отдал, какая мощная у него была концентрация всех творческих сил, какая была уникальная способность их собрать и отдать людям. Ощущение жизни как высшего долга. Не разъединить, а объединить. Быть на службе великой эволюции души, эволюции жизни.