Владимир

— Земля наша, бояре, велика. Солнце, однако, всходит над всеми нами и однова заходит, тде Итиль-река, где Тмутаракань! А наш неуемный князь сказал, что всю Русь хочет пройти от края до края.

— Что князь, что княгиня — все едино, — засмеявшись, сказал Воротислав. — Вы в походах за стремя Владимирове держались, а мы тут натерпелись вдосталь от Рогнеды.

— А что? — заинтересовался Волчий Хвост. — Сурова, грозна?

— Не то слово сказал, — ответил Воротислав, — токмо о княжьем столе и печется, о муже, детях, а о нас нисколько, самим приходится брать, вырывать… Одначе днесь тому конец — вернулся князь, с ним будем дело иметь. Скажи лучше, как там в землях?

— Все по-прежнему: Червенская земля наша, с радимичами и вятичами положили ряд, в Тмутаракани тишина…

— Воевода Волчий Хвост! — от лица всех сказал Воротислав. — Не о том речь, мы хотим знать, какой ряд уложил Владимир?

— Весь в отца. В землях древний закон и покои утверждает, молится всем богам, сулит защищать их княжьей дружиной, дань назначает легкую, померную.

— А с лесами, землями, реками, иже владеем там?

— Волю дает князь землям. Вы, говорит, сами хозяева, сами и чините суд, расправу да правду…

— Щедр наш князь, да не для нас, — зашумели за столом. — Древний закон и покон, куда ни шло, крепко земли за своих богов держатся, но ряд писать надобно по закону новому. Вы, воеводы, небось взяли свое в землях…

— Ни шеляга![201] — Волчий Хвост даже перекрестился.

— Молчи! — ухмыльнувшись, сказал Воротислав. — Где брань, там и дань, и мы не против: ходили, бились, примучивали, ваше — вам… А нам, боярству, что?! Неужто теперь и не сунуться уже ни в червенские города, ни к радимичам, ни к вятичам, где Ольга и Святослав дали нам города и земли в пожалованье… Знаешь, Волчий Хвост, мы тоже когда-то были воеводами, сотруждалися, мечи носили. Ныне же боярами стали, старцами. Что, значит, так и отдать наше добро? Опять же, аще Владимир наложил на землю легкую дань, то чем думает платить дружине? На какие деньги будет ковать щиты и мечи? Пожалованье наше идет во пса место, сами должны содержать дружину… Ой, забывает князь Владимир, кто его подпирает, на чем стоит киевский стол… Боярство и воеводы — это сила!

Все уже изрядно выпили. Только Волчий Хвост, который почти не пил, понимал и видел, что бояре лишь высказывают свои думы и чаяния. Он спросил:

— А как у вас, бояре? Что слыхать на Горе? Давненько не бывал дома, в далеких походах только и дум, что о Киеве, об этих стенах, о тереме… Любо тут, вельми любо, воеводы!

За столом весело, со смешком кто-то сказал:

— А уж что любо, то любо… Чуден город наш Киев, а коли князь о нас забывает, сами о себе радеем. В Полянской, Северской, Древлянской, да и в Угличской и Тиверской землях хозяева мы. Бога не забываем, вот он и печется о нас…

— За море ездите?

— И сами ездим, и гостей в Киеве тьма. Иди на Почайну, на Подол — грек на греке сидит. Мы — им, они — нам. Христиане и они и мы… Может, Христос благословит и освятит наше добро?!

Волчий Хвост во все глаза смотрел на опьяневших бояр.

— И здесь, в Киеве, — говорили за столом, — и в землях вокруг — христиан тьма, молимся, ждем, утверждать будем на Руси свою веру, таков закон и покон… Ты, воевода, пойдешь с нами?

— Думает князь Владимир идти на Дунай, — промолвил Волчий Хвост.

Как ни были пьяны бояре, но задумались, зашипели:

— Неужто снова затевает брань с ромеями? Эй, воевода, ныне не те времена. Византии нам не одолеть.

Все взволновалось, закипело.

— Уж очень быстро стареет наш князь. Впрочем, и не диво: кто старого держится, сам стариком станет. И пусть! Есть княжьи сыновья в городе Киеве, не робичичи, а истинно княжьего рода…

— Тихо, бояре, — промолвил Волчий Хвост, — шум большой подняли, еще кто услышит.

Воротислав обнаглел и не таился:

— А ежели кто и услышит, то разве мы не можем помолиться за князя Владимира со чадами, а такожде и за сына Ярополка, истинного князя Святополка?

Поздно разошлись гости от воеводы, во дворе зацокали посохи по твердой земле, и все утихло.

В светлице опустело. Павма убрала со стола и погасила свечи.

У постели стоял воевода: вытащив мех, привезенный из далекого похода, он перебирал диргемы, динары, драхмы[202] — золото, точно желтый ручеек, струилось в его руках.

5

Теперь никто никогда бы не узнал Малушу. Шестьдесят лет для человека, пожалуй, не так уж много, однако на долю девушки из Любеча выпала тяжелая жизнь, слишком дорогой ценой пришлось платить за нее.

Тоненькая, сухонькая, с поседевшими на висках волосами, со смуглым, высохшим лицом, изрытым глубокими морщинами — только выразительные карие глаза еще напоминали о молодости, — кто бы подумал, что эта женщина когда-то была проворной, живой, веселой девушкой, ключницей Малушей?! Старые люди поумирали, молодые ее не знали. Она давно умерла для всего мира.

Однако мир не умер для Малуши. Ей хотелось знать, что делается в Киеве, в землях Руси, и она допытывалась у всех и каждого, как живет, что делает, в каких землях бывает ее сын Владимир.