Владимир

Однако не одна лишь месть стучалась сегодня в их сердца, в жизнь властно входило новое. По-новому следовало заканчивать спор с Византией.

И это новое неизбежно должно было прорваться в Золотой палате; снова выступил вперед боярин Воротислав, возглавлявший многих бояр, воевод, которые давно уже приняли христианство.

— Ты сказал правду, княже, — тихо промолвил Воротислав, — и мы с тобой единодушны! Но ради чего мы пойдем на Византию?… Мертвых не воскресить, людей наших не вернуть вовек! Взять дань? Нет, греческие золотники нам не нужны, у самих золота, серебра, всякого добра хватает. Отобрать у Византии земли, так и земель у нас, и лесов, и рек предовольно.

Резко говорил боярин, но с достоинством, мудро — такова ныне Гора, такова и вся Русь.

— Мы пойдем за тобой, — продолжал Воротислав, — есть на свете Византия, но есть и Русь; в Константинополе сидит император, а в городе Киеве ты князь и наш василевс; они похваляются своими законами, а у нас свой, русский покон; но, видно, надо утверждать и новые законы. Не так ли я говорю, бояре и воеводы? — обернулся Воротислав к стоявшим в Золотой палате мужам.

— Так, боярин Воротислав, так! — подтвердила палата. — И о вере, о христианах скажи…

— И о вере скажу, мужи, — закончил Воротислав. — Впрочем, о чем говорить? Мы уже христиане, княже!

5

В эту ночь князь Владимир спать не ложился. На какую-то минуту он зашел к Рогнеде — ей, своей жене, он хотел поведать думы, тревожившие душу и не дававшие спать.

Однако беседа длилась недолго. Трудно ей было понять, что требовало от князя боярство, какие помыслы тревожили Владимира — Рогнеда опять, в который уже раз, столкнулась с собственным горем, разрывавшим на части ее сердце…

— Снова брань, — жаловалась она. — Как быстро миновали мир и покой, как внезапно все это случилось.

Склонив голову мужу на грудь, она тихо, беззвучно заплакала.

— Перестань, Рогнеда, — сказал он сурово, даже черство. — Не плачь, к чему тут слезы? Императоры ромеев оскорбили киевского князя, обидели и унизили всю Русь…

О, княгиня Рогнеда тотчас подняла голову. Честь мужа Владимира — ее честь, поношение Руси — одновременно и ее поношение.

— Коли так, — промолвила Рогнеда и утерла на щеках слезы, — поезжай, муж мой…

— Я должен стать равным императорам, — говорил Владимир, — а Русь поставить наравне с Византией.

— Иди, супруг мой!

— Должен утвердить в Руси новый закон!

— Утверждай, княже!

— Ты не плачь, не горюй, каким уезжаю, таким и вернусь, Рогнеда!

— Верю, Владимир! Этим и живу! Благословляю и молюсь за тебя…

Звезды плыли за окнами по своим извечным орбитам, ветви деревьев стояли на страже за стенами; у самой груди Владимира билось родное ему сердце, в эту пору ночи, в такую минуту, оставшись наедине, они должны были говорить откровенно, искренне, и Рогнеда сказала все, что думала.

И князь Владимир, казалось, сказал ей все — да, снова поход, снова брань, разлука…

У Перевесищанских ворот поджидал князя Владимира воевода Волчий Хвост.

— Я сделал все, как ты повелел, княже… Кони готовы, во дворе над Стугной нас ждут, можем ехать.

— Воевода! О том, что мы делаем, никто не должен знать.

— Я твой слуга, княже.

— Вот и поедем.

Воевода мчался впереди, он хорошо знал дорогу к Стугне, на берегу которой был княжий, а рядом и его собственный двор. Князь, глубоко задумавшись, молча скакал за ним.

«Жаль, — думал князь, — что не поговорил с Рогнедой. Впрочем, что может она мне посоветовать — где нужен разум, на сердце полагаться опасно…

Ни боярам, ни воеводам не могу о том поведать, ибо поступаю так не потому, что они желают, а сама жизнь принуждает меня».

Кони мчались среди черной ночи все быстрей и быстрей.

«Не ради себя это делаю, ради всех…»

Прискакали они к княжьему двору над Стугной незадолго до рассвета, когда там все, казалось, должны были спать.

Но кто-то, видимо, ждал там князя и воеводу, потому что в одном из окон терема, который стоял на высокой круче у самой воды, светился огонек, когда же топот коней раздался во дворе, кто-то сразу же вышел на крыльцо и приветствовал поздних гостей.

В просторной палате, где горел трисвечник, князя встретил старый священник Григорий, который еще в давние времена служил княгине Ольге; привез его сюда Волчий Хвост. Григорий сидел за столом, на котором лежали пергаменты, и поднялся только, когда князь переступил порог покоя.

— Поклон тебе, княже! Что привело тебя сюда в этот поздний час и зачем я тебе нужен?

Князь Владимир ответил на приветствие и сел на лавку. Священник вернулся к своему креслу за столом.

Вся обстановка — желтые огни трисвечника, пергаменты на столе, спокойное лицо седовласого священника, а более всего его глаза успокаивали князя и побуждали к чистосердечной, искренней беседе.

— Хочу вести речь с тобой о душе и вере, отче, — сказал князь.

— Всяк, кто приходит ко мне, — ответил священник, — глаголет о душе и вере, и я охотно помогаю им. И ты, княже, говори откровенно — тут лишь ты, да я, да еще Бог.