Владимир

— Конунг Вольдемар, — неслышно ступив на шаг вперед, начала она.

— Я не конунг, я князь, — перебил он ее сразу, — и не Вольдемар, а Владимир.

— Прости, князь.

— Я слушаю тебя.

Снова молчание и невысказанные колебания.

— В эту ночь, — продолжала она, — мне было очень тяжко… Я совсем не спала… попросила воинов… пришла к твоей палате… долго уговаривала разбудить тебя… Они даже, — Рогнедь усмехнулась с обидой, — обыскивали, нет ли у меня оружия… Я пришла… я должна была прийти… так надо… так судили боги…

Она на мгновение умолкла, глядя на огонь свечи, который жарко, как жертвенный, горел на столе, и Владимир заметил, как на ее глаза навернулись слезы.

— Я пришла сюда, чтобы разуть тебя, княже, — закончила Рогнедь, и яркий румянец выступил на ее щеках.

Он был глубоко поражен, припомнив разговор с Рогнедью в этой же палате несколько часов тому назад.

— Ты отказалась меня разуть, когда я этого желал, — сурово сказал он. — Нынче ночью ты собиралась даже меня убить, говорила, что ненавидишь. Я простил тебя, даровал тебе жизнь, позволил уехать, куда пожелаешь… Почему же ты пришла теперь?

— Княже Владимир, — искренне ответила она, — ты смелый, храбрый витязь, умеешь ненавидеть и прощать, посему я пришла и должна разуть тебя, княже!

Рогнедь умолкла, румянец на ее щеках поблек.

Чувство победы! О, в этот поздний ночной час князь Владимир испытал его, и, должно быть, сильнее, чем накануне в битве, — девушка, дочь князя Регволда, которая недавно оскорбила его, отказалась от него, пришла сюда, отдает самое дорогое — свое тело, душу…

— Я был и остаюсь сыном рабыни, — не сдержавшись, вызывающе сказал князь Владимир.

Рогнедь на мгновение смутилась, но овладела собой и ответила:

— Очень жалею, что прежде назвала тебя робичичем, проклинаю час, когда говорила так. Если бы тогда я поступила иначе, — заломила она руки, — может быть, не было бы этого ужаса, живы были бы мои отец и братья… Княже Владимир, мне очень жаль, что прошлого не воротить. Ныне я увидела, что сын рабыни может сделать больше и умеет быть справедливее, чем князь… и я полюбила тебя. Ты веришь мне? Скажи правду…

Владимир не ждал таких слов Рогнеди, трудно было ему и ответить на ее откровенный вопрос.

— Ты очень смела и ты по душе мне, Рогнедь! — произнес он.

Словно борясь с волнами, налетавшими на нее, Рогнедь протянула руки.

— И ты больше ничего не скажешь? — вырвалось у нее сквозь стиснутые зубы.

Владимир понял ее. О, эти женщины, как видно, все они таковы, чуть что — клянись им в любви. А знает ли она, эта дерзкая девчонка, как много уже стоит ему?…

— Я еще из Новгорода отправлял послов, — ответил Владимир, — предлагал тебе стать моей женой…

— Ты смеешься надо мной, княже, — сурово произнесла Рогнедь. — Тогда я отказала твоим послам, а только что, как ты слышал, прокляла час, когда поступила так… То, что было, прошло, то, что происходит сейчас, — ох, как все это страшно, кияже. Однако, говорю, я жду твоего слова, ибо хочу, чтобы нам с тобой было хорошо…

— Нам и будет хорошо! Ты справедливая, смелая, добрая. Я, слышишь, Рогнедь, тоже буду справедливым, хорошим, добрым с тобой…

Он двинулся вперед, все больше приближаясь к ней, охватил руками ее стан.

— Хорошая моя! Чудесная! — вырвалось у него.

— Что я делаю! Боги! — воскликнула она, порывисто вскинула руки и обняла его за шею. Он поцеловал ее раз, и второй, и третий, она отвечала несмелыми, какими-то ищущими поцелуями.

Это была, как видно, последняя капля, переполнившая сердце Рогнеди. Владимир сел на ложе, она опустилась перед ним на колени — так повелевал древний обычай — и разула его.

И тогда Владимир склонился к Рогнеди, поднял ее сильными руками, посадил на ложе, долгим поцелуем поблагодарил за муки и страдания.

— Рогнедь — хорошее имя, — властно сказал он, — но я хотел бы называть тебя русским именем — Рогнедой. Позволишь, Рогнеда?

О, любовь — первая в жизни, неповторимая, манящая! Ты словно цветок, распустившийся ночью, свежий, душистый, яркий, содрогающийся от тяжелых капель росы, полный животворных соков, дрожащий в томной надежде и напряжении, отдающий нектар, всю таинственную силу прелестному мотыльку, труженице-пчеле и целующий теплую щеку, которая склонилась над ним.

У нее было сильное, но нежное и гибкое тело, ее поцелуи напоминали солнечное тепло, ласки были похожи на морские волны; и разве же молодой, мужественный Владимир не походил на нее?

Только на рассвете лодия их любви прекратила свое плавание в море беззаботного счастья. В призрачном свете нового дня Владимир посмотрел на нее усталым, счастливым взглядом. Она поверила — новгородский князь умеет быть суровым, но еще больше, должно быть, умеет быть ласковым, страстным, нежным…

— Теперь ты уедешь, княже Владимир? — тихо и очень грустно спросила она.

Положив руку ей на плечо, он долго всматривался в ее лицо, видел голубые глаза, необычайно длинные и словно даже тяжелые ресницы, бледный лоб, темные полоски под глазами.

— Да, Рогнеда, я сейчас уеду. Земля зовет, люди… Впереди тяжкая брань.

— Я знаю, всего дороже тебе брань, Киев, слава… Там ты забудешь меня.