Владимирские Мономахи

Осмотревшись, прислушавшись к комнатам правого крыла и к храпу дежурных, который довольно явственно доносился в зал через анфиладу гостиных, Гончий быстро приблизился к портрету императора Петра Алексеевича.

Портрет великого императора огромный, чуть не упиравшийся в потолок, достигал, однако, уровня подоконников… Картина в широкой золотой раме так висела между двух окон, что заслоняла собой тоже целое окно, стекла которого были заделаны простым деревянным щитом… Сзади, на пыльном подоконнике, стояли испорченные и давно заброшенные голландские часы.

Гончий прошел в буфет, взял простой стул и вернулся. Подставив около портрета стул, он влез на него, а затем, с трудом протискавшись между стеной и рамой, пролез на подоконник… Затем он прибрал к себе и стул, высоко подняв над головой и пропустив там, где уклон картины от стены оставлял более свободного пространства.

— Всякая хитрая бестия, — проворчал он, — сейчас увидит: стоит стул там, где их никогда не видывано было…

Поставив стул около себя, Гончий уселся на корточках. Из-за картины зал был не видим ему, но он мог видеть хорошо входные двери из правого крыла и равно с другой стороны другие двери в апартаменты барыни…

Прошло около получаса полной тишины в доме, помимо дальнего храпа дежурных. Гончий волновался… Изредка он закрывал лицо руками и говорил мысленно:

«Неужто же и впрямь обманулся ты, Онисим?.. Возмечтал о себе?.. Ум за разум у тебя зашел?.. Сновиденья свои за дела людские стал принимать, как все умалишенные делают… Готов был поклясться, хоть руку другую отдать, а то и голову отдать… А вот, смотри, ничего не будет… как есть ничего…».

Но вдруг сердце Гончего екнуло и застучало шибко… Даже в висках застучала вдруг хлынувшая в голову кровь…

Он через силу спер в себе тревожное дыхание, а рука сама двинулась… Он перекрестился, сам того не заметив от крайнего волнения. Было одно мгновение трепетного страха от сомнения в своем разуме. Но разум ясный и сильный взял верх над суеверным испугом… Что же смутило его?

Из дверей правого крыла дома показалась фигура седого старика в длинном кафтане, бархатных сапожках и с костылем в руке… Старик тихо и беззвучно двинулся через зал и, заслоненный на время с глаз Гончего картиной, снова стал видим перед дверями комнат барыни, в которых и скрылся. Сомневаться хотя бы мгновение в том, что это сам Аникита Ильич, — было немыслимо…

Гончий перевел тяжело дыхание… Он задыхался, как если бы кто схватил и держал его за горло. Кровь продолжала стучать в виски…

Понемногу он успокоился и тихо, осторожно, с крайней медленностью в движениях, выставил стул на прежнее место, а затем снова с трудом протискался на него с подоконника.

Быстро перенес он стул за дверку буфета, вернулся в зал и стал…

Он будто не знал, что делать теперь, будто колебался в своем решении… Затем он двинулся, подошел к дверям комнат барыни и крайне медленно, тихонько повернул ручку замка. Дверь отворилась… Он на цыпочках перешел комнату, слегка освещенную из зала через дверь, и, приблизясь к следующей двери, прислушался. Все было тихо… Чудились ему голоса, говорившие шепотом, но он решил, что это его воображение…

Он так же тихо двинулся назад, но вдруг ахнул и остановился, как вкопанный… Луч света падал на большой диван и на что-то лежавшее на краю дивана… Он приблизился и разглядел лежавшее кучей: кафтан, сапожки, костыль и седой парик…

«Ну, не хитер ты!.. — мысленно воскликнул Гончий, — или смелости у тебя хоть отбавляй… Двери чуть не настежь… Случися что в доме?.. Сумятица… бросятся люди к барыне: все отперто, и маскарад на диване…»

И, постояв мгновение, он подумал, внутренне смеясь:

«Ох, унес бы я все это… Да. Кабы глуп был, то унес бы… попужать. Но я не дурак… Я пугну не этак: так пугну, что все наместничество испугается…»

Он тихонько двинулся из комнаты, осторожно притворил снова дверь и, очутясь в зале, зашагал уже смелым шагом, как правый.

XXII

На другой день, около обеда, барин и гости уже вернулись назад, поохотясь только одно утро от зари до полудня. В Высоксе удивились. Оказалось, что Дмитрий Андреевич с вечера запретил карты, а попойки тоже не было за ужином, и время прошло необычайно тихо, пожалуй, даже скучно.

Басанов хотя и приехал бодрым, но к вечеру стал задумчив, а когда его спрашивали о здоровье, он отвечал, что чувствует себя изрядно, но что ему, якобы из столицы, загадали загадку, и он нет-нет да принимается ее разгадывать.

Тотчас же по приезде он позвал Гончего и встретил его словами:

— Ну, что? Рад ты, доволен, что спровадил меня в охотный дом?

— Вестимо доволен, Дмитрий Андреевич, — отозвался тот.

— Ну, а толк какой был из-за того?..

— Был-с… не Бог весть что… а все-таки польза малая есть… Через денька два-три я вас попрошу опять поехать.

— Опять?! — воскликнул Басанов. — Это что же?!

— Дозвольте, барин, ничего не сказывать. А завтра я вам весь мой доклад сделаю…

Басанов хотел что-то сказать, но при виде жены, входящей с детьми, смолчал…

Гончий вышел.