Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий

С самого начала войны Ольга Борисовна переехала из Бийянкура к Берберовой и Макееву в Лоншан, потом – к сестре. Вместе с Марианной она и была арестована немцами 16 июля 1942 года. Пока она находилась в пересыльном лагере в Дранси, Берберова и Макеев хлопотали о ее освобождении, упирая на то, что госпожа Ходасевич – православная и была замужем “за арийцем и католиком” (правда, в справке, выданной для этой цели священником, предательски поминалась девичья фамилия матери “арийца”). Суть окончательного решения была едина по всей контролируемой рейхом территории, но формы различны: в белорусском местечке хватало одной пулеметной очереди прямо на главной площади, а в Париже о судьбе Ольги Ходасевич ходатайствовал адвокат (сам с желтой звездой на одежде), и благодаря его хлопотам удалось отсрочить отправку Ольги из Дранси в Аушвиц на два месяца. Больше никто ее не видел. Часть архива Ходасевича из ее разгромленной квартиры Нина успела унести.

До конца оккупации не дожили Раиса Блох, Михаил Горлин, Юрий Фельзен, Юрий Мандельштам: все они были депортированы и погибли, скорее всего, в газовых камерах. Берберова и Макеев почти не выезжали из Лоншана, не сотрудничали ни в какой пронемецкой прессе, но в конце войны были обвинены в коллаборационизме: им инкриминировалась перепродажа картин, реквизированных у жертв. Неизвестно, были ли эти обвинения справедливы, но все та же “любовь к победителям” одно время повлияла на умонастроения Нины Николаевны, в этом сомнений нет. 30 сентября 1945 года она сочла необходимым написать письмо Марку Алданову, в котором так рассказала о своей идейной эволюции:

Да, в 40-м году, вплоть до осени, то есть месяца три до разгрома библиотек и первых арестов, я (как и девять десятых французской интеллигенции) считала возможным в не слишком близком будущем кооперацию с Германией. ‹…› Мы были слишком разочарованы парламентаризмом, капитализмом, третьей республикой, да и Россия была с Германией в союзе, это тоже обещало что-то новое. ‹…› Мы увидели идущим в мир не экономический марксизм и даже не грубый материализм. Когда же через год выяснилось, что все в национал-социализме – садизм и грубый империализм, то отношение стало другим, и только тогда во Франции появилось Сопротивление. Так судила я, так судили многие вместе со мной.

Копии этого письма были разосланы предусмотрительной Берберовой и другим видным деятелям русского зарубежья, занимавшим во время войны антинацистские позиции.

Пережив несколько непростых лет, Нина переехала в Америку; там началась ее новая – писательская, журналистская, профессорская – жизнь.

В 1961 году она за свой счет издала ограниченным тиражом “Собрание стихов” Ходасевича – его первую посмертную книгу[764]. Однако потребовалось еще двадцать лет, прежде чем появились первые сколько-нибудь полные собрания его сначала стихотворного, а затем и прозаического наследия. Эти собрания – парижское под редакцией Юрия Колкера, вышедшее в 1982–1983 годах, и американское Джона Малмстада и Роберта Хьюза, опубликованное в 1983-м и 1990-м, – вышли за границей[765]. В СССР официальный запрет на имя и творчество Ходасевича был снят лишь в годы перестройки. (Точнее, полузапрет: была все же публикация подборки стихотворений Ходасевича в пятом номере журнала “Москва” в 1963 году, стоившая, правда, редакции немалых неприятностей; был большой фрагмент о поэте в статье Владимира Орлова о поэзии Серебряного века, напечатанной в его книге “Перепутья”, вышедшей в 1976-м.) Но и неофициальная репутация Ходасевича сложилась далеко не сразу.

Вторичная канонизация писателя произошла уже на наших глазах, в 1980–1990-е годы. Исторический парадокс заключается в том, что в конце XX столетия именно этот поэт, казавшийся современникам (и самому себе) консерватором, зазвучал гораздо современнее многих авангардистов. Оказалось, что именно он острее всего почувствовал антропологический и языковой опыт, актуальный для нас. И даже то, что в течение десятилетий могло отталкивать от него широкую аудиторию – жесткий, некомфортный, антиромантический взгляд на человека в сочетании со строгостью и требовательностью к себе и миру, – оказалось для подлинных его поклонников ценнее всего.