Владукас

Отец был ранен, и разбита пушка.
Привязанный к щиту, чтоб не упал,
Прижав к груди заснувшую игрушку,
Седой мальчишка на лафете спал…

Мне казалось, что Симонов написал эти стихи обо мне.

Послесловие Тридцать лет спустя

1

Весной 1975 года, как раз накануне 30-летия Победы над фашистской Германией, я приехал в Москву по командировке Курганского пединститута, где в то время работал. И вдруг что-то екнуло в моем сознании, зазвенела в душе какая-то шальная струна Памяти, и я, отложив в сторону сразу все свои служебные, «весьма срочные и неотложные дела», сел вечером на калининградский поезд, а утром уже шагал по улицам прибалтийского города, раскинувшегося среди озер и болот в центре Северной Литвы, в междуречье Вянта и Муша. Я приехал в Шяуляй, откуда начиналась моя литовская одиссея военного детства. Со мной был фотоаппарат и документы, свидетельствующие о моем пребывании во время Великой Отечественной войны в здешних концлагерях и каторжной тюрьме. Почему я их захватил с собой в Москву, сам не знаю.

Итак, тридцать с лишним лет спустя я приехал в город своего кошмарного детства. Сколько тревожных и радостных волнений, сколько позабытых воспоминаний и чувств вызвал он во мне!

Теплое весеннее утро. Ласковое, лазурное небо. На розовато-алом горизонте ослепительно ярко светит апрельское солнце, устилая бетонную дорогу золотистыми лучами. Я шагаю по центральной улице и удивляюсь светлым корпусам современных зданий, пестрым цветникам, широким площадям, ярким автобусам, вышедшим с первым рейсом. Я не узнал старого Шяуляя!

Навстречу идут пешеходы. По-весеннему жизнерадостные, в основном молодежь. Приветливо улыбаются. И никто из них не догадывается, что я их редкий гость из далекого прошлого. Никто из них не подозревает, что моя память хранит одну из военных тайн истории этого, почти незнакомого сейчас для меня, города и что он близок мне, как родина, как собственная судьба. Здесь под косою Смерти топало мое маленькое военное детство.

Пешеходная дорожка из серых бетонных плит привела меня на тихую безлюдную улочку Жемои. Булыжная мостовая. Маленькие, красивые, точно игрушечные домики с двухскатными крышами, похожие на скворечники… Память моя раскручивалась с необычной быстротой. Из глубин ее поднимались живые картины далекого прошлого. И наконец я узнал близкий моему сердцу Шяуляй! Как только я узнал его, мир передо мной раскололся надвое, и сам я словно раздвоился: один я в прошлом, Владукас, другой — в настоящем, Владимир Алексеевич, а между этими двумя половинками тридцатилетней пропастью пролегла дорожка из серых бетонных плит.

Бешено стучит в груди сердце. Вихрем кружатся в голове сумбурные мысли. Ведь сейчас должна произойти встреча с людьми, которые давно похоронили меня. Я лечу как на крыльях, не чувствуя под собой земли. Ищу глазами знакомый мне дом с маленьким палисадником, где тридцать лет тому назад я нашел приют и спасение. Меня охватило настолько сильное волнение, что на какой-то миг стерлись грани времени и я весь ушел в прошлое. Тридцатилетняя пропасть исчезла. Я будто наяву ощущаю себя тринадцатилетним бездомным оборвышем в смешном пальто, перешитом из маминой юбки, и в немецких буцах — подарок дятьковских партизан. Я не похож на ребенка в современном понятии. Словно старичок-карлик, сгорбившись, бреду по улице Жемои, ищу своих ребят, растерявшихся после побега из Шяуляйского концлагеря. Пугливо и жалко заглядываю в лица прохожим, прошу «христа ради», протягиваю худую ручонку. Целый день брожу по закоулкам чужого города и не знаю, в какую сторону податься, чтобы «переползти фронт» и разыскать своего отца. Город большой, незнакомый, жители его не понимают по-русски, и я не понимаю их языка, поэтому приходится притворяться глухим и немым, чтобы не выдать себя…

Но так было тридцать лет назад. А сейчас мне уже сорок четыре года, и я иду по старому адресу, сохранившемуся у меня с военных лет, искать своих литовских друзей.

Мне хорошо знаком этот адрес: улица Жемои, дом № 6 — бывшая конспиративная квартира шяуляйского подполья, ее хозяева — Кужелис Павилас Стасевич, его жена Анеля Бенедиктовна и их дочь Казимера. Живы ли они? Цел ли их милый домик, когда-то приютивший меня? Что я им скажу, если они живы? Ведь они знали меня как Котикова Владукаса, а у меня сейчас совсем другая фамилия. Поверят ли они, что под фамилией «Котиковы» мы с мамой скрывались во время войны от гестапо? Это была одна из наших тайн, которую мы крепко хранили даже от них, своих друзей. Раскрытие ее означало бы для нас смерть.