Владукас

В ходе беседы Волковас сообщил мне приятную весть: мои бывшие хозяева Каваляускасы живы и проживают все там же — в деревне Гильвичай. Я загорелся страстным желанием повидать их. Мне надо было у них многое выяснить. Например, кто из местных жителей предал русский партизанский отряд, с которым мы держали связь и выполняли его задания? Кто выдал немцам нас с мамой? Жива ли паняля учительница, в школе которой я разорвал портрет Гитлера?.. И многие, многие другие вопросы теснились с моей голове, вороша зарубцевавшуюся память. Как бы хотелось увидеться с бывшей пастушкой Онутой Мецкуте, с Минкусом Пранусом и его внучкой Стасей, которую я учил играть на балалайке, с Чаплынскими, которые каждую субботу приглашали нас в свою баньку. Хотелось бы также узнать судьбу помещика Гирдвайниса и русской белой эмигрантки графини Ольги, которая до революции жила в Дятькове. А где сейчас их управляющий Рудельп, который ухаживал за панялей учительницей?.. Сердце горело узнать обо всем. Ехать! Немедленно ехать в Гильвичай! — заторопился я.

3

Утром, не отдохнув, я поехал в Гильвичай. Меня согласились сопровождать и быть моими переводчиками Стасис и сын Вацлава Волковаса — тоже Вацлав, 1942 года рождения, красивый высокий парень, по профессии часовой мастер, прекрасно разбирающийся также в литературе и искусстве.

Мы пришли на автовокзал, построенный в роскошном современном стиле — из легкого железобетона. Сели в мягкий многоместный автобус и поехали маршрутом, по которому я когда-то брел пешком, еле волоча ноги от усталости. Теперь же я смотрел через ветровое стекло и не узнавал старой литовской деревни. Вместо хуторков, разбросанных по долинам и взгорьям, протянулись широкие колхозные улицы с красивыми белыми домами, сложенными из силикатного кирпича, с клумбами и магазинами. Там, где тридцать лет назад проходила проселочная колея, пролегла асфальтированная дорога. Кругом обширные тучные поля, кругом народ, улыбки и смех. Нет, и здесь я не находил следов своего горемычного детства.

Но меня охватило трепетное волнение, когда вдруг на опушке соснового леса показались знакомые очертания одинокого домика с колодезным журавлем во дворе. Смотри-ка, живой! Этот старый, худой журавлик, точно выживший из ума старик, так же, как и тридцать лет назад, гордо уставился в синее небо, приветливо кивая каждому, кто хотел утолить жажду. Совершенно не верилось, что вот сейчас, через несколько минут, я снова услышу его скрипучий голос и встречусь со своими бывшими хозяевами.

Хотя я шел медленно, но задыхался от сильного клокотания в груди, словно только что вышел не из автобуса, а пробежал все тридцать километров для того, чтобы вспомнить какой-то страшный «сон», который снился мне в далеком детстве. Поэтому мое сознание не совсем четко теперь воспринимало действительность.

Так мы все трое появились во дворе, который предстал передо мной точь-в-точь таким, каким запечатлела его моя детская память тридцать лет назад. Посреди двора, около колодца с журавлем, тот же ледниковый валун, отполированный временем, как зеркало. Те же надворные постройки, стоящие кольцом, как древнее городище. Та же школа под черепичной крышей… Зеленая лужайка, куры, собачья будка, слюнявый теленок, привязанный на солнцепеке за кол, вбитый в землю. Все, как было раньше! Даже тропинки проложены на прежнем месте. Время ничего не унесло отсюда, и социальные перевороты, происходившие по всей Литве, казалось, не захватили этот уютный уголок старой жизни. Как всегда в это время, справлялись по хозяйству мой бывший «пан» Йонас и «пани» Зося. Йонас загонял собаку в будку, которая залаяла при виде чужих. А Зося стояла возле дровяника, где только что месила в ведре вареную картошку для свиней. Она с удивлением разглядывала незнакомых людей.

Ой, как изменился мой бывший хозяин! Солидный животик появился — признак крестьянского благополучия и достатка. Но выражение лица осталось прежним. А Зося — все такая же худенькая, с осиной талией, только лицо ее покрылось таким множеством морщин, что походило на смятый пергамент, и сильно потемнело от солнца и горячего пота. Неумолимое время наложило на них свой отпечаток.

Каваляускасы, конечно, не узнали меня. Когда я назвался Владукасом и что-то пытался объяснить им, то Йонас бросил на меня колкий подозрительный взгляд и не только не подал руки, а, покраснев, как помидор, схватил топор и отчаянно начал вбивать посредине двора кол, не известно зачем. Нанеся последний, самый сильный удар, он вдруг опустил топор и решительно заявил:

— Ты не Владукас!.. Владукас хорошо говорил по-литовски, а ты не можешь. Да и не похож на него… Я тебя не знаю. Кто ты?

И пошел на меня с топором. Глаза, как в былые дни, когда он рассердится, вылезли из орбит. У меня мурашки забегали по спине. Ну, думаю, сейчас прикончит топором.