Владычица небес

Покорная ему, она тем не менее прошептала нечто вроде протеста — в крике крестьян и треске костра он не расслышал, что именно, хотя интонацию уловил и — рассердился. Чуть сжав пальцами ее плечо, он направил вороного вон из круга пламени, которое бушевало уже вовсю. Еще трое упали, сбитые широкой грудью коня, и через несколько вздохов Конан уже несся по равнине, увозя с собою юную колдунью. Он забыл о брошенном Трилле; он вообще не думал ни о чем. Что-то гнало его вперед, и он летел — хищной черной птицей, в клюве зажавшей легкого, покрытого светлым нежным пухом птенца… Таким, наверное, видел его в тот момент суровый Кром…

Глава седьмая. О жизни и смерти

Дом Хаврата, притулившийся у южной стены Кутхемеса, со стороны смотрелся старой развалюхой, вовсе непригодной для жилья. Внутри, однако, здесь было чисто и уютно; не свечи, но дорогие бронзовые лампы освещали все три комнаты; толстые мягкие ковры покрывали полы, а мебель, сделанная самим хозяином, казалась истинно королевской.

Так жил Хаврат — давний приятель Конана, служивший вместе с ним в армии Илдиза Туранского десять лет назад. Ныне из тощего жилистого мальчишки он превратился в дородного господина с тяжелой золотой цепью на бычьей шее, но карие глаза не утратили живого блеска, а пальцы, унизанные перстнями, так же уверенно, как прежде, держали и кубок и меч.

В сумерках, когда Конан, спешившись у разбитого крыльца, вошел в дом, таща за руку прелестную, хотя и слишком бледную юную девицу, Хаврат не поверил своим глазам. Весь день он просидел в одиночестве, вкушая знаменитое туранское красное, и предавался воспоминаниям о прошлых славных аграпурских деньках, о пирушках, драках и сражениях. Он то заливался буйным хохотом, то глубоко вздыхал, а то багровел и со смущением чесал пятерней в затылке. Здесь, в Кутхемесе, его родном городе, его почитали как человека рассудительного, справедливого и сильного, и никто не догадывался, как тоскует этот солидный муж по молодым своим годам, как мечтает хоть раз еще подраться в кабаке, а потом поваляться с разбитой физиономией где-нибудь в сточной канаве или под лавкой в казарме.

Узрев на пороге массивную фигуру варвара, по старой привычке отворившего дверь ногой, Хаврат захлебнулся и едва не лишился чувств от изумления. Не может быть, чтобы Конан, коего он вспоминал вот только что, явился к нему на самом деле. Нет, это сон. Или бред. Или он не рассчитал свои силы и выпил лишку.

— Конан! — проревел он, с трудом выкарабкиваясь из глубокого кресла и бросаясь навстречу гостю. — О-о-о!.. О-о-о!

— Прежде ты знал больше слов, — хмуро заметил киммериец, обходя счастливого Хаврата и занимая его кресло.

— Конан! — со слезой умиления сказал хозяин. Кажется, он и вправду забыл все слова, кроме одного. — Конан!

— Вино осталось? — осведомился варвар, с неудовольствием обозревая полдюжины пустых бутылей на столе.

— А как же? — наконец вспомнил Хаврат еще три слова. Поспешно усадив девушку на кресло рядом с Конаном, он упал на колени, поднял крышку подвала и ловко спрыгнул вниз. Через пару мгновений из черного проема высунулась его рука и поставила на пол две запыленных бутыли, потом исчезла и вновь появилась еще с двумя. Потом еще и еще…

Пир начался с красного туранского, а продолжился белым аргосским и розовым бритунским. Воспоминания, как и вино, лились рекой. Говорил, впрочем, один только Хаврат, за последние годы намолчавшийся вдоволь. Гость слушал, пил, иной раз усмехался, иной раз хмурился, но так и не вскричал подобно хозяину: «А помнишь?..» Конечно, он помнил все, только не привык говорить об этом вслух. И девушка… Следовало бы не медлить, выспросить у нее, кто она и чем прогневала жителей туранской деревушки, да пристроить ее где-нибудь здесь, в Кутхемесе, — время не стояло на месте, не ждало, пока Конан наговорится со старым другом и выпьет все его запасы. Дал Богини Судеб — то, о чем он не хотел помнить, — уезжал в дорожном мешке Леонардаса все дальше и дальше…

Постепенно Хаврат терял нить воспоминаний, путал имена и времена, все чаще наливал в свой кубок вина и к ночи иссяк: рот его захлопнулся, тяжелые руки упали на колени, голова опустилась.

Конан перетащил тушу бывшего соратника на тахту. Тоска, охватившая его вдруг, была сродни резкому северному ветру, от которого холодеет не только тело, но и душа. На миг в глазах стало темно. Глухо, словно загнанный зверь, рыкнув, варвар замотал головой, отгоняя непонятные ощущения, рвущие изнутри. Так ушедшая юность напоминала о себе, но он не знал этого, не понимал.

Вино, вливаясь в глотку, гасило чувства; несколько вздохов спустя ему показалось, что наоборот — разогрело, и сердце, такое большое и такое спокойное, ныло, будто в ожидании чего-то странного, далекого и неприятного. Но на то он и был киммерийцем, чтобы не давать воли душе. Зло усмехнувшись, сжав кулаки, Конан выплеснул остатки вина из бутыли в кубок, выпил и обратил взор на девушку.