Влас

-- Да, но спокойное! -- отвечают другие.

Вечером была старуха Лызлова в сером платке. Мать начала ей жаловаться на тетю:

-- Она называла меня сумасшедшей. Она развращала детей. Сколько денег это стоило!

Она заплакала и сказала, молясь:

-- Дай Бог ей там счастья!

-- Будет счастлива. Конечно, Бог. Америка хорошая страна. Будет счастлива -- обещала Лызлова.

Сам не знаю, почему я вдруг спросил в упор:

-- Мама! А отчего застрелился наш отец?

-- Иди, иди, -- сказала мать, не посмотрев на меня: -- ступай отсюда.

Тихо исчезла красивая тетя. В воспоминание о ней мне осталось: множество стихов Некрасова, рой смутных грешных мыслей, несколько новых знакомых и старинный романс, который не могу без волнения слушать:

Ме-есяц плывет

По ночным небеса-ам,

Друг мой прово-о-дит

Руко-ой по струна-ам...

Да несколько недель спустя Оля, роясь в спальне, нашла за комодом шитый голубым бисером кошелек. Он странно близко подходил к темно-зеленой книжке "Poesie": как будто они были брат и сестра.

Тетя не была счастлива в Америке -- хорошей стране. Раз в год, приблизительно ко дню рождения мамы, получались письма с большой, заманчиво-чужой маркой. Она писала, что работает в электрической прачечной, другой раз -- что продает газеты на улицах. Однажды прибыла фотографическая карточка маленькой девочки, похожей на тетю; это была моя двоюродная сестра, тоже Оля -- в честь нашей.

Потом письма прекратились. Моя бедная тетя, вероятно, умерла.

* * *

Маленькое послесловие .

Уже будучи студентом Академии Художеств, я на Рождестве посетил родной город. Гуляя по улице, я встретился с бывшим вольноопределяющимся 3. У него давно уже исчезли передние зубы, вокруг рта образовались две складки, и я несколько лет под ряд думал, что он постоянно улыбается. Поэтому в редкие встречи наши я всегда обращался к нему с шуткой и делал веселое лицо, как -- предполагалось -- и у него. Говорили, что он много задолжал и нечисто.

Теперь мне показалось, что он снова улыбается; я относился к нему снисходительно, но в то же время не желал показать своего превосходства над ним.

-- Приехали? -- окликнул он меня.

-- Нет еще -- отозвался я.

-- Молодец -- сказал он: -- художник.

-- От слова: "худо"?

Он как будто не расслышал; около рта были улыбающиеся ямочки.

-- Помните, как вы боялись моей щетки? -- сказал он: -- помните?

-- Какой щетки?

-- Вот так.

Он обнял меня и потерся щекой о мою. Кто-то из прохожих остановился. Я уж брился несколько лет и не почувствовал, что колет.

Я рассмеялся, вспомнил Некрасова, и красный пояс, и наши ставни, и многое, что тихо дремало в памяти, как на кладбище.

Утром в городе заговорили о том, что бывший вольноопределяющийся 3. ночью отравился сулемой. Я с ужасом понял, что он вовсе не улыбался; что я все время ему лгал; что прошел мимо, менее поняв его, чем если бы это был житель иной планеты.

На похоронах я не был.

Учитель

Каждый день я надеялся и уговаривал себя: сегодня он не придет... Но он приходил. Мне казалось, что это лучшее время суток -- от двух до трех -- и он крал его у меня. За этот час (так я думал) в городе или даже на дворе случилось нечто особенное, выдающееся, и меня при этом не было... Я смотрел на круглый, крепкий, совершенно желтый от табачного дыма, чужой ноготь учителя, не слушал его объяснений и с внутренними слезами досады, обиды и злобы думал, что все там совершается без меня. От этого чувства -- что где-то что-то совершается без меня -- я долго еще не мог отделаться.

Я презирал крылатку моего учителя -- большую, тускло-зеленую, запыленную, чем-то пахнущую, его сигары, его желтый ноготь указательного пальца, его твердый выговор. Все, что он носил и что касалось его, было большое, враждебное, неприятное из чуждого, неинтересного, большого мира, куда меня со временем толкнут -- втолкнут, как бы я ни сопротивлялся. Учитель казался мне посланным оттуда, где работают, курят, носят чем-то пахнущие, бедные вещи, где растут волосы на пальцах и даже на ушах, где когда-то был страшный отец. При склоненной к бумаге голове, при опущенных глазах я временами ненавидел моего учителя и, -- как было обычно для меня в ту пору моей жизни, -- тихо желал ему смерти.

В подкладке его большой, бедной, пахнущей меховой шапки была надорвана материя. В то время, как он беседовал с матерью, и она слушала его с непонятной для меня почтительностью, я убегал в переднюю, подпрыгивая, снимал с вешалки его шапку и, всунув в прореху палец, с трепетным сердцем тихонько расширял отверстие; слабо потрескивая, поддавалась бедная подкладка. Пульс во мне глухо бился; должно быть, я был очень бледен и очень сериозен в эти минуты.

Мне казалось, учитель хорошо знает мое отношение к нему, но притворяется, что не замечает...