Влас

-- Шапки -- говорю я, давясь и страшно краснея: -- не пальто. Пальто я не трогал.

-- Он очень смеялся, когда говорил мне. Я уж не помню. Ваш учитель хороший и честный человек. Не забывайте его.

Я оставил рисунки и вышел, не простившись, грубо, с сердцем переполненным соленым холодом. У меня изредка бывали такие минуты, и тогда меня не останавливали и не смели наказывать.

Я надел пальто и фуражку.

-- Куда ты? -- спросила изумленно Оля.

Ее слезы уже высохли, Юрия не было в комнате.

Я ушел в глубь двора и спрятался, дожидаясь за каштановым деревом. Отсюда трудно следить, но я уверен в своих зорких глазах. Когда выйдет каторжник, я подойду к нему и скажу:

-- Возьмите меня с собой. Вы мне все расскажете. Я буду ежедневно вставать в шесть часов утра и работать. Буду жить в комнате без обоев и с низкой железной кроватью. Я могу быть очень полезен: буду рисовать и продавать свои рисунки. Могу увеличивать с фотографической карточки, и будет похоже. Да и сколько мне нужно? Мне много не нужно: десять рублей в месяц.

...Здесь холодно. Дует ветер, продирается сквозь ветки. Каждая отдельно и очень скучно рисуется в сером ночном небе. Небо серо уж несколько месяцев -- день и ночь. Особенно утром. Небо серо, и оттого все крыши в нашем городе унылы.

-- Я знаю, кто вы: вы беглый каторжник. Но не бойтесь меня. Я вас не выдам. Пусть мне выжигают на лбу каленым железом, а я буду смеяться над ними, и ничего не скажу.

Для того, чтобы доказать себе свою выносливость и силу характера, я сую в рот свою левую руку и сильно стискиваю мясо зубами.

На дворе тихо... Неужели этот каштан так в темноте и холоде проводит всю ночь? И всю зиму. Я дотрагиваюсь до его суровой, жесткой коры и вдруг представляю себе высокого слепца, который сидит с девочкой у вокзала и просит милостыню.

Я немного забываю боль в левой руке и то, зачем я здесь стою и вижу высокого слепого.

Он сидит у ступенек под большим вокзальным окном; похоже, что там бросили куль, который забыли сдать в багаж. У него темная, длинная, жесткая борода (кора каштана... холодно! поздний вечер!..) и густые нахмуренные брови. Эти брови и тень от них почти закрывают слепые глаза; его слепоты не видят, легко пройти мимо нее, а для него это источник доходов, существования. Чтобы подчеркнуть слепоту и привлечь внимание, он на щеке вокруг глаз провел углем две аляповатые, неумело вычерченные дуги.

Я слышал, как два офицера, садясь в дрожки, засмеялись, увидев это лицо слепого.

-- Неумелое шарлатанство -- сказал один: -- только бы выманить.

-- Грим...

Они уехали.

Но высокий человек с девочкой, которую он обнимает, действительно, слеп.

...Все холоднее. Сколько времени я уж так стою? Может быть, каторжник ушел от нас как-нибудь иначе: например его выпустили через заднее окно в соседский двор.

...Я увижу учителя и их всех. Они мне скажут. Никто не будет голодать, никто не будет умирать с голоду -- говорит Юрий. Значит, и слепой у вокзала тоже. Как странно: я его теперь вспомнил, а оказывается, это именно и нужно было. Следовательно, не я думаю, а кто-то другой думает мною. Это началось с коры каштана... Все не случайно. Все имеет связь.

У меня колотится сердце от сознания глубины этой мысли. Там будет все другое. Я напишу оттуда письмо к матери: "Милая мамочка, дорогая, святая. Рок благословил меня. Не жалей обо мне". Она будет сидеть с поджатыми губами и бледными неупругими щеками. -- Где ваш сын? -- спросят, -- Мой сын? -- она сделает немного театральный жест: -- он...

Звуки. Шаги. Глаза, особенно правый, моментально наливаются слезами не чувства, а простого волнения. Я выхожу из-за ствола каштана, делаю несколько шагов, наклоняюсь, чтобы побежать за каторжником, и -- внезапно останавливаюсь.

Впереди меня из-за сажени дров, сложенной у сарая, появляется какой-то человек и нагоняет каторжника. Это шпион -- мелькает у меня в первое мгновение. Это Юрий -- вижу я во второе.

Как я за каштаном, так он здесь за сложенной саженью ждал Краснянского. Видел ли он, как я вышел? Догадался ли о моем намерении? Так я этого и не выяснил. Он не подозревает, что я, тихо, глубоко ужаленный и в то же время покорный, словно подсмотрел чужую великую тайну, отошел молча... Когда потом он кричал на меня, однажды попортил мои краски, я не возражал, а думал, не поднимая глаз:

-- Я видел. Если бы ты знал, что я видел, то не ругал бы и не портил красок,

...Я поддался назад и глядел, не чувствуя холода. Юрий подходил к каторжнику. Тот живо обернулся и спокойно стоял, засунув руки в карманы. Жуткая мысль, что Краснянский, приняв Юрия за шпиона, может его застрелить, сейчас же исчезла. Я не слышал, о чем они говорили, плохо видел и совершенно не понимаю, каким образом мне все-таки стал известен их разговор.

Юрий подошел и снял шапку. Краснянский спокойно, не очень вежливо ответил.

-- Можно с вами поговорить? -- сказал Юрий.

-- Кто вы? -- спросил каторжник.

Юрий не понял, не расслышал,

-- О разном. О народе, -- ответил он.

-- Кто вы? -- спросил еще раз Краснянский совершенно тем же тоном. Тогда Юрий понял и объяснил. Кажется он даже добавил: