Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

В перерыве лекции Дорошевич пил чай и показывал в качестве иллюстрации к лекции свою сокровищницу: маленькую библиотеку подлинных изданий французской революции. Тут были и заборные листки Пер-Дюшена, и журналы Камилла Демулена, и даже драгоценный томик номеров Маратовского „Друга народа“ с собственноручными пометами его великого редактора. Торжествующе улыбаясь, Дорошевич рассказывал, с каким напряженным трудом и упорством собрал он во Франции эту редкостную коллекцию.

— Она ценится сейчас не на вес золота, а на вес бриллиантов!

Была веселая праздничная толчея. Молодые газетные студисты с благоговением взирали на пиджак, пенсне и тяжелую походку газетного короля, а старые вздыхали и припоминали прошлое. Потом торжественно фотографировались. В первом ряду рядом с Дорошевичем сели Пильский, благообразный С. Любош, покойный А. Кауфман и здравствующий посейчас А. Амфитеатров. Позади разместился прочий генералитет, а за ним и лихие газетные юнкера. Последний парад старой прессы»^[1342].

Естественно, что молодой Кольцов, хотя и испытывавший определенный пиетет перед «королем фельетонистов», но уже достаточно твердо стоявший на большевистских позициях, сознательно не захотел коснуться самого существенного и потому небезопасного в лекции Дорошевича о журналистах Великой Французской революции — ее очевидной переклички с событиями в России. Того, что прежде всего привлекало публику. Между тем слухи о необыкновенном выступлении знаменитого журналиста ширились. Поступили предложения об организации лекций в Москве и других городах. Жизнь была голодная, трудная. Но Дорошевич согласился не только из-за заработка. Лишенный газетной трибуны, он нашел иную возможность сказать о том, что более всего волновало его.

Весной 1918 года Влас Михайлович приехал в Москву. 30 апреля состоялось первое его выступление в цирке Никитиных на Садовой, лекция называлась — «Великая Французская революция и ее журналисты». 10 мая он снова выступил в цирке Никитиных, а 17 мая повторил лекцию в театре Незлобина на Театральной площади (весь сбор был предназначен для фонда профсоюза журналистов). Вот что писала в отчете о первой лекции газета «Наше слово»: «Не в виде анализа причин и следствий, ученых выкладок и сухих рассуждений предстала перед многочисленными слушателями одна из замечательнейших эпох человеческой истории. В. М. Дорошевич развернул ее в форме блестящих картин, тонких характеристик, метких определений и живых образов. Поставив эпиграфом своей речи, казалось, незначительный факт — казнь парижской кухарки, В. М. Дорошевич сумел раскрыть и в малом весь характерный облик великой революции. Быть может, порою разгадывая черты не только определенного быта, но и революционности вообще.

Многое из рассказанного знакомо по личному опыту и нам: и голод, и недовольство, и дороговизна, и хвосты, и террор с его законом „дрожать и заставлять дрожать“, и, наконец, безудержный поток слов, бурление бесчисленных речей, смешанных с кровью <…>

Лекция В. М. Дорошевича по существу не поддается пересказу. Благодаря интересному подбору отрывков из подлинных писаний журналистов революции, творчество их предстало очень полно и наглядно освещенным. Для некоторых прочитанных статей еще не наступила давность, и их изумительные строки, как и раньше, волнуют теперь современное сердце.

Лекция блестящего журналиста о журналистах великого времени имела полный и шумный успех»^[1343].

О выступлении Дорошевича в цирке Никитиных спустя много лет припомнил известный сатирик Дон-Аминадо (А. П. Шполянский). Правда, он пишет, что «король фельетонистов» выступал там не весной, а зимой 1918 года. Во всяком случае так ему запомнилось: «Надо было иметь много гражданского мужества, близкого к отчаянию, и много нерастраченного пафоса и жгучей, невысказанной, неизжитой ненависти, чтобы в зиму 18-го года решиться на подобное выступление, прикрытое пестрой мишурой официальной темы: „Великая французская революция в воспоминаниях участников и современников…“

Цирк был переполнен. Люди дрожали от холода, переминались с ноги на ногу, и от человеческого дыхания образовалось какое-то мутное марево, в нем желтым неверным светом, то совсем потухая, то мигая, горели электрические лампочки.

Дорошевича встретили как надо: стоя, неистово аплодируя, но без единого слова, крика, неосторожного приветствия.

Он был в шубе, в высокой меховой шапке, уже смертельно желтый и обреченный, в неизменном своем, с широким черным шнуром пенсне, которое то снимал, то снова водружал на свой большой мясистый нос.

Он читал, то и дело отрываясь от написанного, по длинным, узким, на редакционный манер неразрезанным листкам бумаги, читал ровным, четким, ясным, порой глуховатым, порой металлическим, но всегда приятным для слуха низким голосом, без аффектации, без подчеркивания, без актерства.

Читал он, а вернее говорил, о событиях и вещах страшных, жутких, безнадежных, полных острого, вещего, каждодневного смысла.