Власов. Восхождение на эшафот

— Мне и самому казалось, что в Германии надо мной ангелы запели, но, как видите, опять нужно уходить. Правильно как-то сказал кто-то из рейховцев, по-моему, Геббельс: «Радуйтесь войне, ибо мир будет страшен!» Словно бы о нас с вами говорено.

31

В течение всего последующего дня никаких известий от Власова не поступало, но комдива это уже не тревожило. Его полки неспешно готовились к маршу, а сам Буняченко радовался, что еще пару дней выторговал для спокойной мирной жизни, поскольку кредо у него теперь было: «Что ни день, то ближе к миру!» Когда же комдив наконец появился, в папке у него тоже был приказ о выступлении дивизии на фронт, но теперь уже командование радо было видеть ее в районе Котбуса, что юго-восточнее Берлина. Причем до Нюрнберга, а это более двухсот километров, дивизии нужно было добираться маршем, и только там ей обещали предоставить эшелоны.

Проследив этот путь по карте, Буняченко хитро ухмыльнулся.

— Рассчитываешь, что пока твое воинство дойдет до фронта, немцы капитулируют? — попытался уловить ход его мысли Власов.

— В любом случае волынить буду до последней возможности, — упрямо заявил комдив. — Чтобы таких парней, и в последние дни войны в землю уложить! Одно только огорчает: до Швейцарии оттуда далековато будет. Плакала моя швейцарская авантюра — вот что покоя не дает.

— Зато ближе к Чехии и Словакии, а там и до России рукой подать. Хотя понимаю: солдаты устали от войны.

— От войны солдаты уставать не должны, они должны жить войной. Весь вопрос в том, где и за что воевать.

Власов чувствовал, что Буняченко не прав, да к тому же неискренен, однако возражать не стал. В течение еще нескольких минут они изучали маршрут следования дивизии, а затем Буняченко неожиданно спросил:

— Это правда, что белоэмигрант этот наш КОНРовский, Жеребков, переговоры ведет со швейцарцами, чтобы те предоставили вам политическое убежище?

— Не только мне, но и всему руководству Комитета освобождения.

— Вот это правильная мысль. Но только гляжу, что пока что ничего у жеребца этого белогвардейского не получается.

— Кому мы теперь, к черту, нужны, кроме СМЕРШа? — швырнул свой карандаш на стол командарм. — Теперь они будут шарахаться от нас, как от прокаженных.

Марш дивизии от Мюнзингена до Нюрнберга превратился в некое «шествие триумфаторов». Благодаря тому, что Хитрый махновец выслал впереди колонны целый отряд квартирьеров, да к тому же прикрылся авангардом и боковым охранением, словно уже шел по занятой врагом территории, местные обитатели на удивление быстро узнавали о появлении дивизии русских добровольцев. Стоит ли удивляться, что со всех сторон к ней стекались остарбайтеры, сбежавшие из лагерей пленные, и даже добровольцы, которые служили в частях вермахта.

Большинству из этих людей и в голову не приходило, что, на какой-то месяц-другой связывая свою судьбу с власовцами, они обрекают себя на клеймо предателей, перечеркивают всю свою жизнь, ставят под удар родственников. Сама весть: «Идут русские!» звучала для этих людей, как призыв к бунту, к побегу, к спасению; представала последним шансом хоть каким-то образом избавиться от ненавистного рабства. И комдиву Буняченко не оставалось ничего иного, как создать из этих беглых пятитысячный резервный отряд, за бойцов которого он теперь тоже нес ответственность, и с которыми приходилось делиться питанием, одеждой, медикаментами.

Сопровождавшего дивизию майора вермахта Швеннингера это приводило в ярость. После появления в дивизии каждой новой группы перебежчиков он возмущался, пытался убеждать комдива, что всякий русский, который без разрешения командования или властей оставил свою воинскую часть, а также завод или крестьянское поместье, на котором его обязали работать, является преступником. Поэтому, дескать, генерал не имеет права зачислять его в свою часть. Но Буняченко не был бы «хитрым махновцем», если бы воспринимал все его угрозы всерьез. Переходя на свой украинский, комдив всякий раз говорил майору: «Да ты посмотри, какие парни к нам пришли, Швингер! — настоящую фамилию майора он то ли так и не сумел запомнить, то ли принципиально не хотел этого делать. — Как же таких не взять?! Да через несколько дней, из никудышных остарбайтеров, я превращу их в настоящих русских солдат!»

И только один раз комдив не сдержался, вспылил, а затем, оставшись с майором наедине, вежливо так пообещал: «Еще раз сунешься отчитывать меня за перебежчиков — пристрелю. Всю дивизию выстрою, выпью с тобой на прощанье чарку, как со старым другом, в лоб предсмертно поцелую — и пристрелю!» Больше поучать его Швеннингер не решался, а когда и пытался командовать, Буняченко внимательно так смотрел на него, сокрушенно качал головой и, разводя руками, как человек, которому не хотелось принимать такое решение, но он вынужден это делать, говорил: «Ну вот, люблю я тебя, Швингер, как родственника дальнего, — люблю! А все равно чувствую, что придется пить с тобой прощальную чарку!»