Власть и народ

Октавия писала, что едет к нему с двумя тысячами вооруженных легионариев, с военной одеждой, вьючными животными, деньгами и подарками для его военачальников и друзей. Она спрашивала, куда ей следовать из Афин, и сообщала, что брат желает начать с ним переговоры о сложении с себя власти триумвира, если Антоний поступит так же; что в речи, произнесенной в сенате, Октавиан говорил: «Гражданская война кончена, и триумвират больше не нужен».

Читая письмо, Антоний досадовал на Октавию, выехавшую из Рима, а еще больше — на Октавиана.

— Ловушка на крупного зверя, — бормотал он. — Имея мое согласие, он объявит об этом в сенате и заставит отцов государства умолять его остаться во главе республики. Проклятый ростовщик!

Один из друзей сообщал, что Цезарь решился, наконец, несмотря на свою скупость, удалить гнилые зубы и вставить золотые.

«Египтяне и греки стараются превратить гнилозубого в золотозубого, как будто возможно таким действием превратить волка в ягненка? Золотыми зубами он будет не менее жадно перегрызать глотки квиритам, как делал это гнилыми. С какой радостью — будь я зубным лекарем — вонзил бы ему меч через раскрытый рот в самое горло!»

Из Афин писали гетеры; письма их были остроумны, местами веселы, не лишены непристойных намеков, слог ярок, цветист. Читая их письма, Антоний старался припомнить себе лица этих гречанок, но не мог, — Ламия, Потимния, Клеис сливались в одно бесформенное изображение с туманным обликом: глаза, улыбки, губы и волосы — все перепуталось, ион, вздохнув, отложил письма. Так много было у него афинянок, спартанок и азиатских гречанок, что он не помнил, когда и при каких обстоятельствах встречался с ними: приводил ли их Эрос или сам Антоний после бесед с философами, риторами и стоиками?

Послание от Клеопатры вызвало улыбку. Он ждал царицу, а она опаздывала; писала, что едет, и умоляла бросить войны ради прекрасной жизни с любовью и наслаждениями.

«Живем только один раз, — читал Антоний, — и все нужно взять у жизни. Торопись же, господин мой, царь и супруг!»

— Она не спешит, а я должен торопиться, — усмехнулся Антоний, пожав плечами.

Со скучающим лицом перебирал он письма, и вдруг щеки его вспыхнули, как у юноши: он держал небольшой свиток, догадываясь, от кого он. Уже однажды Антоний получил похожее письмо и весь день ходил, как очарованный. А теперь опять такое же послание — клочок папируса, неумело свернутый и завязанный, и полуграмотные письмена.

— Атуя, — прошептал Антоний, поспешно развертывая папирус. — Письмо необычно, как необычна вся Атуя.

Читал, улыбаясь, погрузив руку в бороду:

«Атуя — Антонию.

Все ждут тебя: царица, слуги, народ, рабы, вся земля Кем. А больше всех ждет тебя Атуя».

Антоний послал письмо Октавии, приказывая ей не ехать дальше Афин, ибо он намерен отправиться в поход. А сам решил дожидаться Клеопатру в местечке Левкоме.

Он тосковал по ней и, чтобы забыться, много пил. Удалив от себя певиц и плясуний, он беспрерывно посылал гонцов в Верит и Сидон и рабов на улицу, даже ночью, узнавать, не едет ли она.

Царица приехала однажды утром, когда он, усталый от ожиданий и полупьяный, еще спал. Она не велела будить его и занялась распределением одежд, привезенных для легионариев.

Проснувшись, Антоний вскочил с ложа, протирая глаза: в кресле сидела Клеопатра, рядом с ней стояла Атуя.

— Сплю я или вино туманит мою голову? — прошептал он. — Это ты, моя царица?

Клеопатра со смехом бросилась к нему.

— Я знал, что ты приедешь, как всегда, неожиданно, — говорил Антоний, сжимая ее в объятиях и посматривая на Атую. — Как ехала? Как здоровье? Дети? Все ли благополучно?

— Хвала богам! — певучим голосом сказала Клеопатра. — Я слышала, что к тебе едет Октавия… Говорят, она в Афинах. Поедешь ты к ней?

— Я сообщил ей, что отправляюсь на войну.

— Ты не уйдешь с нею?

— Зачем? Ты — моя жена… Клеопатра притворно вздохнула.

— Увы! Ты говоришь, что твоя жена, а Октавии не посылаешь разводной… Неужели тебе доставляет удовольствие мучить обеих — любимую и нелюбимую? Скажи откровенно: кто из нас любимая — царица или матрона?

— Зачем ты меня спрашиваешь об этом? Ответ мой — в моих глазах, объятиях, поцелуях и в сердце, которое бьется для тебя!..

— Все вы, мужи, говорите так, испытывая желание, ниспосланное Афродитой, а потом начинаете обращаться дерзко и грубо…

Антоний нахмурился. Подойдя к Клеопатре, сидевшей в кресле, он заглянул ей в глаза.

— Что с тобой, моя царица? — сказал он, прижимая ее голову к своему большому животу. — Ты устала, и оттого черные мысли терзают тебя. Ляг, отдохни. Пусть божественный сон сомкнет твои вежды, которые я так люблю, пусть…

Клеопатра оттолкнула его.

— Поезжай к своей Октавии! Римлянка, пропахшая чесноком и луком, милее тебе дочери Лагидов! Что так смотришь? Завтра же уезжай в Афины, а я вонжу себе в грудь это отравленное лезвие!

Антоний бросился к ней, отнял кинжал и, упав на колени, уткнулся лицом в ее хитон.

— Клеопатра! Чего ты хочешь — говори, и все будет, как скажешь. Но пощади меня…