Власть и народ

Тусклый рассвет просачивался сверху. Угольки на жертвеннике Гестии потускнели, и утренняя прохлада вползала в дом. Просыпались рабы — сначала послышался шепот, потом открылась дверь и ворвались голоса.

На пороге стояла старая рабыня и с удивлением щурила глаза на Эроса и Атую. Она приветствовала господ низким поклоном и хотела поцеловать у них руки, однако Эрос воспротивился.

— Буди госпожу, — повелел он.

Невольница подошла к двери спальни и хотела ее открыть, но дверь не поддавалась ее усилиям.

— Странно, — пробормотала старуха, — госпожа никогда не запиралась, и это первый раз…

Постучи, — приказал Эрос и подумал: «Делает назло, издевается. Видно, я мало ее бил».

Рабыня колотила кулаками в дверь, прося госпожу открыть. Халидония не откликалась.

— Может быть, госпожа заболела и не может встать, — с беспокойством в голосе сказала невольница. — Что делать, господин мой?

— Кликни садовника.

Спустя несколько минут перед Эросом стоял грузный, бородатый раб, и хозяин приказывал ему взломать дверь.

Садовник уперся плечом в дверь, и она затрещала.

— Сильнее! — кричал Эрос, испытывая безотчетный страх.

Раб двинул плечом, и дверь сорвалась с петель, рухнула.

Эрос бросился вперед и тотчас же вернулся.

— Огня!

Он вбежал в спальню при свете факелов и — отшатнулся: в глубине, между статуй Приапа и Афродиты, висела Халидония — в одной тунике, с голыми ногами: лицо ее почернело, из раскрытого рта торчал длинный язык, точно она дразнила мужа.

— Удавилась! — крикнул Эрос и грохнулся на колени. — Прости.

Он стукнулся лбом о пол и лежал без движения, не видя, как снимали Халидонию.

Очнулся от прикосновения женской руки.

— Встань, господин мой, сядь и подкрепись, — говорила Атуя, наливая ему вина. — Не горюй — такова воля богов…

— Удавилась, — зарыдал Эрос, — а я ее бил… бил, как собаку… Атуя, — шептал он, не замечая, что называет ее по имени, — я любил ее… клянусь богами…

Он не мог говорить и, уронив голову на руки, дрожал всем телом.

— Выпей, — услышал он голос Атуи, — согрейся и успокойся.

Он не стал пить и сидел в каком-то отупении, не слушая, что говорила Атуя, отталкивая фиал, расплескивая вино.

Вопли плакальщиц оглашали уже дом, когда Эрос прошел во двор, где толпился народ.

— Обмыта и умащена, обол положен в рот, — шепнула старая рабыня, и он наклонил голову.

Покрытая белым саваном, Халидония покоилась на ложе, устланном подушками, с миртовым венком на голове. Пожилая женщина держала над ней зонтик, чтобы умершая не могла взглядом осквернить Гелиоса. Рядом стоял стол, на котором находилась посуда, мешочек с астрагалами, рукодельные принадлежности и иные предметы; их нужно было положить в гроб. А женщины, оплакивая Халидонию, жаловались на скорбную участь человека, унесенного Мойрами. Флейты тихо жаловались; три женщины причитали каждый раз при поторах, а четвертая била себя по лицу и царапала его.

— Царь, царь! — послышались голоса: входил Антоний в пурпурной одежде, с мечом на боку.

Он растерянно остановился, взглянул на умершую, затем на Эроса. Вольноотпущенник не тронулся с места, — только лицо его исказилось, губы задергались.

Антоний положил ему руку на плечо. Эрос грубо освободился от него и отступил с вызовом в глазах.

— Почему она умерла? — шепнул Антоний, взяв Эроса за руку.

Вольноотпущенник вырвал руку, оттолкнул господидина. Антоний побледнел. Ужас изобразился на лицах присутствующих, — плакальщицы умолкли, флейты затихли. Нее ожидали, что царь выхватит меч и уложит на месте дерзкого слугу. Однако этого не случилось: Антоний молча прошел в простас.

У жертвенника Гестии сидела Атуя. Антоний сел рядом с нею и стал расспрашивать, что произошло в этом диме, Атуя рассказала, как было дело, и заплакала.

Антоий опустил голову. Он не заметил, как вошел Эрос, пал перед ним па колени и, припав лицом к его коленям.

Наконец он очнулся, и его тяжелая рука опустилась на голову вольноотпущенника. Он поднял Эроса и, поставив рядом с собой, прижал.

— Я любил ее, господин мой, шепнул Эрос, — я виновен перед нею. Как я искуплю грех свой, как я… Он не мог говорить — Он задыхался.

— И я любил ее, — услышал он слова Антония. — Возьми себя в руки, мужайся. Хоронить будем ее пышно. Денег не жалей — бери у меня, сколько нужно. Вызови старых жрецов подземных божеств, чтобы замаливали наши грехи.

Когда Эрос вышел, Антоний сказал Атуе:

— Оставаться тебе здесь нельзя. Отправишься со мной к женщине, которая позаботится о тебе.

На другой день Халидонию хоронили чуть свет, по греческому обычаю. Впереди шли флейтистки, за ними — друзья и вольноотпущенники Антония в черных и серых одеждах; дальше Эрос, Антоний и несколько друзей несли на носилках труп, а за ними выступали шестидесятилетние женщины, как предписывал закон Солона.

Узнав, что сам царь несет погребальные носилки, население Александрии приняло участие в похоронах. Толпы, высыпавшие на улицы, провожали умершую жену вольноотпущенника до самого кладбища, и Эрос подумал, оглядев народ, остановившийся у ограды: «Вся Александрия хоронит Халидонию, лучшую жену худшего мужа».