Власть и народ

— Царь и владыка, — сказала она, притворно заливаясь слезами, — вся Италия против тебя, и неужели я допущу, чтобы ты жертвовал своей драгоценной жизнью ради призрачного благоденствия Рима? Вспомни о непостоянстве Рима по отношению к Сексту Помпею и к тебе: Рим отвернулся от побежденного Секста, а после Актиона и от тебя. Вот IX эпода жалкого льстеца и лизоблюда Горация — читай. Он прославляет трусливого Октавиана и оскорбляет меня, твою супругу; он пишет, что римляне стали рабами, повинуясь египетской царице и ее евнухам. Прочти, как он пишет обо мне! И после этого ты еще думаешь служить людям, которые подлы, вероломны, трусливы и продажны!

— Тем более, — подхватила Хармион, — что Октавиан не гнушается грязью, которой поливает наших царя и царицу…

Нахмурившись, Антоний возразил:

— Не было еще случая, чтобы Октавиан оскорблял публично женщину… в особенности супругу высшего магистрата…

— Не было? — вскричала Клеопатра, и глаза ее зажглись торжеством. — О, легковерный супруг! Вспомни Фульвию…

— Фульвию?… Октавиан поступил благородно, отпустив ее на волю после взятия Перузии…

Засмеявшись, Клеопатра повелела Ирас принесть эпиграмму Октавиана на Фульвию. Затем, обращаясь по-египетски к полунагой прислужнице, медно-золотистое тело которой лоснилось на солнце, приказала придвинуть столик.

Ирас принесла вощеные дощечки и положила их перед царицей. Хармион придвинулась к столику. Девушки не понимали по-латыни, и было им любопытно, как отнесется Антоний к стихам Октавиана.

Клеопатра стала читать нараспев, произнося слова не как римляне, и Антонию неприятно было слушать родную речь, искажаемую чужестранкою. Но еще неприятнее был смысл стихов, и проконсул сдерживался, чтобы не вырвать таблички из рук царицы.

А Клеопатра читала:

Quod futuit Glaphyren Antonius, hanc mihi poenam Fulvia constituit, se quoque uti futuam. Fulviam ego ut futuam?[117]

Взглянула на Антония.

— Продолжай, — сказал он, стараясь не выдать своего волнения.

Пропустив две незначительные строки, Клеопатра прочитала:

Aut futue, aut pugnemus, ait.[118]

— Довольно! — крикнул Антоний. — Подпись?

— Вот она. Узнаешь?

Да, это была подпись Октавиана, точь-в-точь такая, какую он видел на договоре о триумвирате.

Не глядя на Клеопатру, Антоний вымолвил по-латыни:

— Habes semper armas contra me.[119]

Клеопатра не ответила — ямочки на щеках пропали, и только две — одна над верхней губой, а другая на подбородке — темнели в сгущавшихся сумерках.

Не дожидаясь ответа, Антоний ушел.

«Не лучше ли было не начинать вовсе борьбы? — думал он. — Живя с Октавией, благороднейшей из матрон, я работал бы с Октавианом на благо отечества, и жизнь моя была бы тиха и невозмутима. А я связался с Изидой, сошедшей на землю в образе женщины с небесным обликом, — и гибну. Не дано права смертному любить богиню».

С тоскою на сердце шел он из дворца по дорожке, уставленной с обеих сторон сфинксами. А потом бродил по городу в рабской одежде, не обращая внимания на красоты храмов, зданий и обелисков, не слыша говора разноязычной толпы. Проходили греки, египтяне, иудеи, римляне, множество рабов — черных, смуглых, бледных, румяных, темно-оливковых и желтых, и вся эта толпа шумела, смеялась, кричала, перекликалась.

Эрос, сопровождавший Антония, равнодушно смотрел на дорогие гиматии и белые тоги, на сверкавшие перстни и застежки.

Антоний повернул на улицу, обсаженную деревьями. Это было место гулянья: навстречу медленно двигались женщины и девушки в роскошных нарядах, украшенные драгоценностями, проплывали, как в сказочном видении, лица кроткие, сияющие, гордые, надменные, одухотворенные — все красивые и прекрасные — глаза женщин с любопытством останавливались на Антонии. Его узнали, и Эрос поспешил увести господина к храму Посейдона. Здесь окружили их нищие, стоявшие обыкновенно у колонн; они выпрашивали гнусавыми голосами милостыню.

— Что можно получить от рабов? — сказал им Эрос, и нищие отстали.

Пройдя мимо двух прямых остроконечных обелисков, названных «иглами Клеопатры», Антоний направился к театру Адониса, а оттуда к палестре. Здесь некогда Клеопатра, Ирас и Хармион упражнялись в стрельбе из лука, в метании диска, играли в мяч, а он, никем не видимый прятался в полой статуе Геркулеса, любуясь формами нагих тел. Нет, не тел, а одного тела — ее тела! Она казалась розой, а те две — полевыми цветками. Тот, кто предпочтет простые цветки розе, безумец! И все-таки он, поссорившись с египтянкой, мечтал о них… Что с того, что они уступали в красоте царице? Формы их тел были безупречны, а груди — как спелые смоквы.

Они пересекли лучшую, чисто выметенную улицу Брухеиона — Канопосскую — и вышли к музею. Эрос предполагал, что господин направится в юго-западную часть города — к Серапеиону, славившемуся великолепием зданий, но Антоний, вернувшись на Канопосскую улицу, зашагал вправо.

«Что ему понадобилось в западной части города? — подумал вольноотпущенник. — Уж не к иудеям ли он идет?».