Власть и оппозиции

«Теоретическое» обоснование созданному в стране тоталитарно-полицейскому режиму Сталин попытался дать в заключительном разделе своей речи на январском (1933 года) пленуме ЦК и ЦКК, озаглавленном «Итоги пятилетки в четыре года в области борьбы с остатками враждебных классов». Он заявил, что «последние остатки умирающих классов» «оказались вышибленными», в силу чего они «„расползлись“ по всем предприятиям и учреждениям страны, где стали организаторами не только вредительства, но также массового воровства и хищений общественной собственности» [772]. Таким образом, воровство, получившее широкое распространение в результате обнищания подавляющей массы населения, объяснялось происками «последних остатков умирающих классов».

Эти «остатки» или «бывшие люди», как утверждал Сталин, не могут изменить что-либо в нынешнем положении в СССР. «Они слишком слабы и немощны для того, чтобы противостоять мероприятиям Советской власти». Тем не менее они будут усиливать свое сопротивление с ростом могущества Советского государства, а «на этой почве могут ожить и зашевелиться… осколки контрреволюционных элементов из троцкистов и правых уклонистов. Это, конечно, не страшно». Несмотря на эти заверения о бессилии «остатков» и «осколков» Сталин заявил, что максимальное усиление государственной власти необходимо для того, чтобы «развеять в прах» эти «остатки» и «разбить их воровские махинации» [773].

В статье «Проблемы советского режима (теория перерождения и перерождение теории)» Троцкий обращал внимание прежде всего на логическую нелепость всей этой сталинской софистики. «Если от бывших классов остались лишь „бывшие люди“,— писал он,— если они слишком слабы, чтобы „что-либо(!) изменить в положении СССР“,— то из этого и должно было бы вытекать потухание классовой борьбы и смягчение режима… Зачем вводить режим террора против партии и пролетариата, если дело идёт лишь о бессильных осколках, неспособных „что-либо изменить в СССР“? Всё это нагромождение путаницы, переходящей в прямую бессмыслицу, является результатом невозможности раскрыть правду» [774].

Раскрывая разительный контраст между положением в партии сразу же после революции и при сталинском режиме, Троцкий напоминал, что в годы гражданской войны, когда старые господствующие классы боролись с оружием в руках, когда их активно поддерживали империалисты всего мира, в партии развертывались открытые дискуссии по самым острым вопросам: о Брестском мире, о методах организации Красной Армии, о профсоюзах, о составе ЦК, о национальной политике и т. д. Почему же теперь, после разгрома эксплуататорских классов, «нельзя допустить обсуждения вопросов о темпах индустриализации и коллективизации, о соотношении между тяжёлой и лёгкой промышленностью или о политике единого фронта в Германии? Почему любой член партии, который потребовал бы созыва очередного съезда партии, в соответствии с её уставом, был бы немедленно исключён и подвергнут репрессиям? Почему любой коммунист, который вслух выразил бы сомнение в непогрешимости Сталина, был бы немедленно арестован? Откуда такое страшное, чудовищное, невыносимое напряжение политического режима?» [775]

Троцкий писал, что в полном противоречии с марксистской доктриной, согласно которой по мере успехов социалистического строительства диктатура пролетариата должна превращаться в «полугосударство» и отмирать, т. е. заменяться действительно равноправным и всеобщим участием всего населения в управлении обществом, от такого управления оказались отстранены не только массы, но даже правящая партия. При этом «сталинцы не только не отваживаются утверждать, будто диктатура приняла за последние годы более демократические формы, но, наоборот, неутомимо доказывают неизбежность дальнейшего обострения методов государственного насилия» [776].