Власть меча

Она грубо вытолкнула ее из комнаты и снова повернулась к Манфреду, скрестив руки и поджав губы.

– Какая мерзость, – сказала она. – Волосы длинные, как у девочки. А эта одежда… – Ее лицо стало еще более грозным. – В этом доме живут христиане. Нам не нужны безбожники вроде твоего отца, тебе ясно?

– Я хочу есть, тетя Труди.

– Ты будешь есть со всеми, но не раньше, чем умоешься. – Она посмотрела на мужа. – Минхеер, покажи мальчику, как разводить огонь в нагревателе.

Она стояла в дверях крошечной ванной и безжалостно следила за этим омовением, пресекая попытки Манфреда проявить скромность и отмахиваясь от жалоб на температуру воды, а когда он замешкался, сама взяла брусок синего пятнистого мыла и отскребла от грязи его самые укромные места и складки.

Потом она за ухо свела его – в одном узком полотенце вокруг пояса – по черной лестнице и усадила в короб для хранения фруктов, а сама вооружилась ножницами для стрижки овец. Светлые волосы Манфреда посыпались ему на плечи, точно колосья, срезанные серпом. Когда он провел рукой по голове, кожа оказалось колючей, в клочьях неостриженных волос, а уши и шею холодило, как на сквозняке.

Труди Бирман с отвращением собрала его одежду и раскрыла дверцу печи. Манфред едва успел схватить пиджак. Когда тетка увидела, с каким лицом он попятился от нее, держа пиджак за спиной и незаметно нащупывая камни под подкладкой, то пожала плечами.

– Ну ладно – обойдемся стиркой и парой заплат. А пока найду тебе что-нибудь из старых вещей пастора.

Аппетит Манфреда Труди Бирман восприняла как вызов своей кухне и поварскому искусству. Не успевал он доесть, как она снова наполняла его тарелку, стоя над ним с половником в одной руке и кастрюлей в другой. Когда он наконец насытился и отвалился от стола, она с победным блеском в глазах пошла в кладовку за сырным пирогом.

Манфреду и Саре, как чужакам в семье, отвели самые дальние места за столом; две тучные, толстощекие, светловолосые дочери Бирманов сидели ближе к голове.

Сара ела так мало, что Труди Бирман разгневалась:

– Я не для того готовила еду, барышня, чтоб ты в ней ковырялась. Будешь сидеть, пока не съешь все подчистую, шпинат и все остальное, даже если на это уйдет весь вечер.

И Сара механически жевала, не сводя глаз с Манфреда.

Впервые в жизни Манфред заплатил за еду двумя молитвами – до еды и после, и обе казались бесконечными. У него голова падала на грудь и он покачивался на стуле, когда Тромп Бирман разбудил его, как бортовым артиллерийским залпом, громовым «Аминь!».

Дом уже и так трещал по швам из-за Сары и отпрысков пастора. Для Манфреда места не нашлось, и потому его уложили в мастерской в глубине двора. Тетя Труди перевернула упаковочный ящик, превратив его в шкаф для одежды, а еще в мастерской стояла железная кровать с жестким, комковатым матрацем, набитым волокном кокосовой пальмы. Поблекший полог на проволоке отгораживал этот спальный угол.

– Береги свечу, – предупредила тетя Труди от дверей мастерской. – Новую будешь получать только в первый день каждого месяца. Мы здесь народ бережливый. Никаких чудачеств твоего отца, понял?

Манфред с головой укрылся тонким серым одеялом, чтобы защитить голый череп от ночного холода. Впервые в жизни у него была своя кровать и своя спальня, и, засыпая, он наслаждался этим ощущением, вдыхая запах смазки для осей и потухших углей в горне.

Проснулся он от легкого прикосновения к щеке и вскрикнул: странные образы из сна испугали его в темноте. Ему снилась рука отца, искалеченная гангреной: будто она высунулась из могилы. Он забился под одеяло.

– Мэнни, Мэнни, это я.

Голос Сары звучал так же испуганно. Проникавший сквозь единственное незавешенное окно лунный свет очертил ее дрожащую фигурку в ночной рубашке, волосы Сары растрепались и окутали плечи серебряным облаком.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он. – Тебе нельзя сюда. Уходи. Если они узнают, то… – он замолчал.

Он не знал, какими будут последствия, но понимал: добра не жди. Непривычное новое ощущение безопасности и принадлежности к семье будет разрушено.

– Я была так несчастна. – Манфред по голосу понял, что она плачет. – С самого твоего ухода. Девочки такие жестокие, они дразнят меня vuilgoed – «отбросы». Дразнят, потому что я не умею читать и считать, как они, и говорю не так. С тех пор как ты ушел, я плачу каждую ночь.

Сердце Манфреда устремилось к ней, и вопреки страху, что их обнаружат, он привлек Сару на кровать.

– Теперь я здесь. Я позабочусь о тебе, Сари, – прошептал он. – Я не позволю им больше дразнить тебя.

Она всхлипывала у его шеи, и он строго сказал:

– Я больше не хочу слышать плач, Сари. Ты не ребенок. Ты должна быть храброй.

– Я плачу от радости, – всхлипнула она.

– Больше никаких слез – даже когда ты радуешься, – приказал он. – Поняла?

Она живо кивнула, давясь слезами.

– Я думала о тебе каждый день, – прошептала она. – Молилась Богу, чтобы он привел тебя назад, как ты обещал. Можно, я лягу с тобой, Мэнни? Мне холодно.

– Нет, – твердо сказал он. – Возвращайся, пока тебя здесь не застали.