Власть в XXI столетии: беседы с Джоном А. Холлом

М. М.: Я думаю, что в наших беседах я достаточно подробно изложил суть своего подхода, чтобы читатели сами могли сделать выводы относительно того, чему они могут у меня научиться. Мой «долгий XX век» длится с 1914 по 2010 г. Дата его окончания выбрана произвольно: я хочу сказать, что он продолжается вплоть до сегодняшнего дня. Его отличает ряд крупных кризисов, от Первой мировой войны до изменения климата, позволяющих говорить об одном периоде и, следовательно, обсуждать причины кризисов, ответы на них и их конечные результаты. Эти кризисы также ставят перед нами серьезные проблемы причинной обусловленности того, насколько мы можем объяснить сочетание длительных структурных тенденций и единичного решающего события. Согласно большинству представлений XX век делится на две части: первая половина столетия, характеризующаяся бедствиями, и вторая — восстановлением, «золотым тридцатилетием» экономического развития и проблемами, порождаемыми изобилием, — от Холокоста до неконтролируемых подростков. Я смотрю на него иначе. Кризисы присущи человеческим обществам; они — неизбежные, но непреднамеренные последствия действий, совершаемых самым творческим видом на нашей планете.

Что касается влияний, очевидно, что в своих трудах о капитализме я многое заимствовал у Маркса и его последователей, но при этом остаюсь социал-демократом и плюралистом, а не марксистом. Хотя я ценю труды таких современных марксистов, как Иммануил Валлерстайн, Джованни Арриги или Дэвид Харви, но считаю их подход крайне редукционистским и функционалистским. Они преуменьшают значимость других источников социальной власти, полагая, что те играют лишь функциональную роль для развития капиталистического способа производства, считающегося системным, в конечном счете определяющим структуру общества в целом. Я спорил с теми, кто рассматривает общества как социальные системы в первой главе первого тома, и я с тех пор не изменил своего мнения. Правда, Арриги в своей модели последовательной имперской гегемонии дополнил капитализм отношениями геополитической власти, но я нахожу эту модель также слишком системной. Харви, анализируя американскую империю, как и я, проводил различие между территориальным и рыночным аспектами империализма, но по сути использовал в своем эмпирическом анализе только последний, что свидетельствует о редукционизме. Другие последователи марксистской традиции выказывают его в меньшей степени. Эрик Хобсбаум в своих последних работах наряду с классами признал большую важность наций. Роберт Бреннер придерживается системного представления о капитализме, но не утверждает, что капитализм определяет другие источники власти; например, мы согласны с ним в том, что война в Ираке не может быть сведена только к экономическим причинам. И Перри Андерсон выказывает большую проницательность в разных вопросах, свободно обращаясь с марксизмом и ценя большое разнообразие теорий.

В целом, я сразу же отхожу от марксистов, когда начинаю рассматривать отношения идеологической, военной и политической власти, которыми все они пренебрегают или которые преуменьшают. Но большинство других «школ» современной теории гораздо менее интересны. Теория рационального выбора не годится для обсуждения большинства основных тенденций XX в., поскольку люди не раз доказали, что ими движут идеологические мотивы, эмоции и иррациональные побуждения. В вашей биографии Эрнеста Геллнера вы цитируете его высказывание, что «искренняя приверженность рациональности вынуждает признать, что она плохо обоснована». Именно так! Культурная теория может сказать больше о специфике идеологической власти, чем она действительно говорит, но, к сожалению, она склонна усматривать культуру везде, проявляющейся во всем, и потому не может показать специфическую объяснительную силу, каузальную роль культуры или идеологии в сравнении с другими источниками социальной власти. Политические социологи в своей неприязни к классовой теорий сильно преувеличили роль институтов, а теории глобализации, как правило, зацикливаются на экономике и оказываются чересчур восторженными или пустословными.

Но теория, опирающаяся на опыт, редко встречается как среди социологов, так и среди историков. Я прочитал множество исторических трудов и завишу от историков, пожалуй, больше, чем от социологов, но не думаю, что заимствовал у них многое в плане теории. Обе дисциплины подвержены влиянию моды, например, после многочисленных работ о классах («социальная история») все внезапно переключают внимание на этничность и национализм, а о классах забывают. И никто не говорит о связях между тем и другим. Военная социология не обращает никакого внимания на развитие капитализма или национального государства. Исключение составляют экономические историки, которые, в отличие от большинства экономистов, соединяют общую экономическую теорию с оценкой развития реальных экономических институтов.