Власть земли

— Оставь! — нетерпеливо перебил его князь. — Да если вся Русь станет крест целовать этому схизматику, я один отрекусь и, пока жив буду, не пойду к ним для крестного целования. Ты откуда?

Пред князем выросла фигурка юркого Еремки.

— А на разведку ходил, — ответил он, — так вот…

— Поляки? — быстро спросил князь.

— Они!

— Много? Далеко отсюда? Сколько?

— Туточка недалече. Монастырь был, так в ем спят теперя. Я посчитал — коней сорок, не боле.

— Сорок коней? Хорошо! Дорогу знаешь?

— А то как же!

Теряев тихо засмеялся; его глаза сверкнули, как у волка.

— Антон, — сказал он, — буди тридцать человек. Скорее! Я уйду, а ты с остальными останься.

Антон отошел в сторону.

— Еще что узнал? — спросил Теряев.

— Шиши тут есть тоже, — сказал Еремка.

— С кем?

— С Лапшой.

Князь кивнул головой.

В темноте послышалась возня, лязг оружия, тяжелые шаги, и пред князем вырисовалась темная масса.

— Огня! — приказал Теряев.

Зажгли лучины; Антон взял пучок их в руку и пошел рядом с князем. Теряев осмотрел каждого отдельно, а потом сказал:

— Ружей не надо, оставьте, ножны от мечей — тоже-только стук будет. Возьмите каждый меч в руку, нож за пояс. Готово? Ну, с Богом! Еремка, веди!

Отряд тихо двинулся, идя гуськом.

Вскоре слева от него стал медленно выплывать на небо полумесяц и бросил бледный свет на верхушки деревьев.

— Далеко? — спросил Еремку князь.

— С полчаса времени! — ответил Еремка.

Они медленно, осторожно продвигались вперед, словно волки к овцам.

Ходзевич со Свежинским в это время спали, налившись русским медом; жолнеры, тоже изрядно выпив, следовали примеру своего начальства. Только пахолик Ходзевича, Казимир, полудремал у коновязи на дворе. И Ходзевич, и жолнеры расположились в церкви, пьяный Свежинский во весь рост вытянулся на плащанице[28], Ходзевич лежал подле него, положив под себя большую икону.

Вдруг крики ужаса и стоны разбудили их. Они вскочили, ничего не видя. В темноте происходила какая-то сумятица, были слышны удары мечей и крики.

— Матка Бозка! Смилуйся! В бой! — кричали поляки.

— С нами Бог! Бей их, собак! — слышалось в ответ.

— Напали! — хватая саблю, сказал Свежинский.

— Верно, шиши! — ответил Ходзевич. — Иди к выходу! Руби!

Плотно прижавшись друг к другу, они двинулись к выходу, беспорядочно в темноте махая мечами. Светлое пятно лунной ночи показывало им выход. Несколько фигур мелькнуло мимо них.

— Нам не справиться, — сказал Свежинский Ходзевичу, — как выйдем, сейчас на конь!

— Ладно!

Они вышли. Лунный свет заливал теперь монастырский двор и освещал сумятицу. Кони ржали и носились по двору. Несколько человек ожесточенно рубились. Какой-то жолнер вскочил на лошадь и быстро помчался прочь.

— Бежим! — крикнул Свежинский и бросился к коню.

Ходзевич побежал за ним, как вдруг в эту минуту пред ним выросла фигура Теряева. Ходзевич не узнал его, но князь узнал сразу, и его сердце охватила безумная радость.

— Сдавайся! — закричал он. Ходзевич вместо ответа отмахнулся саблей, но Теряев быстро отбил удар и занес свой меч над его головой, но тотчас раздумал и закричал: — Гей!.. В плен!

Шиши бросились сзади на Ходзевича, и через мгновение он лежал перевязанный веревками.

Тем временем Свежинский сломя голову мчался к Можайску. По дороге к нему пристали трое жолнеров и Казимир.

— Шиши! — сказал в ужасе один из них.

— Кто бы подумал! Вот и мирись с русскими! — сказал другой.

— Моего господина взяли! — плача, объявил Казимир.

Свежинский ударил лошадь и помчался еще быстрее.

Между тем Теряев оглядел монастырский двор. В это время к нему подошел Еремка; в его руках дымился кровью длинный поясной нож.

— Все, князюшка! — сказал он.

— Что сделали?

— Десять ляхов зарубили, шесть поранили, а семнадцать собак перевязали.

— А наших?

— Четырех зарубили да один ранен, Митюха!

Князь снял шлем и перекрестился.

— За правое дело умерли! — сказал он и отдал приказание: — Сейчас беги к Антону, и пусть все сюда перейдут станом. Здесь хорошо! Убитых схоронить, пленных — на кол, а этого… вон сюда, в сторожку! — И он толкнул ногой Ходзевича.

Еремка быстро передал приказание и сам исчез. Двое шишей подошли к Ходзевичу и, взяв его за голову и ноги, как труп, понесли в избушку, стоявшую у ворот.

— Огня! — приказал Теряев, входя следом за ними.

Внесли поставец и вставили в него пучок смоляной лучины.

Лицо Теряева осветилось злобой.

— Посадите его и уходите.

Ходзевича посадили на лавку, уткнув в угол.

Теряев подошел к нему и заговорил:

— Что, пан, не узнаешь ли меня?

Ходзевич вгляделся в его лицо и покачал головой:

— Помнится лицо твое, а где видел, не знаю!

— Не упомнишь? А теперь тебе надо бы знать меня, потому что спутались наши дороги и не разойтись нам миром. Я, пан мой, — князь Теряев-Распояхин, и бражничали мы с тобой вместе, когда оба у «калужского вора» служили. Бросил я его вольной волей, а ты, как вор, бежал. А бежал потому, что боярскую дочь, разорив усадьбу, волоком уволок. А та боярская дочь моя невеста была. Вот наши дороги и спутались. Понял ли ты теперь? А?