Властелин дождя

Но где там! День ото дня страсть его все сильней разгоралась, он никого и ничего не видел, кроме Тицы. И она, как всякая девушка, стала примечать, что он по ней сохнет. И ничего, не рассердилась. Наоборот, стала усердней его обвораживать. То, бывало, ее из дому не вытащишь, а тут она сама повадилась во двор выходить. Нет-нет да и пособит нам чем-нибудь. Особенно в азарт она входила, когда мы жеребчиков-двухлеток, что недавно из табуна, приучали к упряжи. Вот уж с ними мука была! Они и кусались, и брыкались, и лягались, а иной, побойчее, так рванется, что и оглобля пополам. Для Тицы не было лучше забавы: возьмет она хлыст в руки и давай такого норовистого жеребчика подхлестывать, а сама смеется от удовольствия, колокольчиком заливается. Страха не знала. А может, для форсу, чтобы любовались ею, храбрость выказывала. Кирьяк, глядя на ее забавы, млел и таял.

Как-то и Жинга застал дочку за таким опасным развлечением и прямо-таки рассвирепел, погнал ее в дом, от греха подальше, а Кирьяк, напротив, стал ее подзадоривать, дразнить.

— Эх ты, трусиха! — сказал он с наигранным сожалением. — А я-то думал, ты ничего не боишься. Куда тебе до буковинских девчат. Вот уж кому сам черт не брат!

Но Тица была смелая девушка и вскоре нам это доказала: на деревенском празднике она проплясала всю ночь с Кирьяком, отказав поповичу Луке, который так и просидел До утра возле стенки. Жинга, не вынеся такого позора, подскочил к дочери, оттащил ее от Кирьяка, уволок домой и отдубасил без всякой жалости. Наутро он позвал нас и приказал:

— Собирайте манатки и на рисовые поля, за Дунай! Чтобы духу вашего на дворе не было!

На том берегу Дуная всеми работами на полях заправлял свояк Жинги, Берекет, он же смотрел за насосом, который не переставая качал воду для рисовых посевов, потому как в то засушливое лето солнце так и норовило их сжечь. Жара стояла, как в раскаленной печи, семь потов, бывало, сойдет, покуда с лопатой да мотыгой обойдешь все поле, окучивая проклятый рис. Кормили нас одной просяной кашей, а ночевать приходилось в хибарке, где, кроме нас, спали еще человек пятнадцать цыган, нанятых на прополку. В такой тесноте спали, что ноги не вытянешь, подбородком в колени упираешься; да еще духота, вонь — почище, чем от казана с цуйкой во дворе у Жинги, не говоря уже о том, что от цыган, заядлых рыболовов, несло рыбой и тиной. И на воле тоже не поспишь — комары заедят.

Кирьяк от тоски по Тице места себе не находил, заставлял цыганок петь ему, гадать на картах. Виделись они с Тицей только по воскресеньям, когда мы в село приезжали.

Тица ждала его на берегу, и для Кирьяка наступал рай. Никто им не мешал. Жинга со своей благоверной обычно уходил в церковь, а вернувшись, садился пить цуйку — и напивался так, что его залихватски торчавшие вверх усы опускались вниз и висели подковой под носом. Напившись, он горланил всегда одну и ту же песню:

Ох-ох-ой!
Не стало жизни никакой!
Тэрэнте пишет Брэтиану:
«Я полечу аэропланом.
Чтоб снова рядом быть с тобой!»

Кирьяк с Тицей забирались в сад, а я, развалившись возле амбара, жарился на солнце. Нагулявшись всласть, они возвращались из сада. Тица садилась около голубятни, принималась свистеть и гулить, приманивая голубей. И они в самом деле слетались, садились ей на руки, на плечи, а она тихонечко, чтоб не спугнуть птиц, шевелила рукой или поводила плечом — голуби только переступали лапками, но не улетали. Вот уж все диву давались. Кирьяк прямо-таки пожирал ее глазами. А мне, глядя на него, казалось, что это он колдует, он заставляет голубей слушаться Тицу, а она, покорная его незримой воле, сама того не подозревая, делает все по его велению.

Я и до сих пор думаю, что так оно и было, хотя, может, и ошибаюсь. Кончалась игра с голубями обычно так: из окна высовывалась пьяным-пьяная Тицина мать и хриплым голосом кричала:

— Хватит! Пускай работники к себе убираются.

И Тица без всякого сожаления покидала нас и, смеясь, убегала в дом.

Что творилось в ту минуту с Кирьяком, передать трудно, он весь сникал, резко повернувшись, уходил на берег, к лодке.

Как-то воскресным утром Берекет по обыкновению выключил насос, и цыгане, погалдев немного, решили ехать к Жинге за недельным заработком и нас с собой позвали.

— Зря едете, — отговаривал их Берекет. — Жинга только вчера рыбакам платил и нынче Скорей удавится, чем даст хоть полушку. Ждите тут, сам приедет, разберется, сколько вам причитается.

— Ты бы и разобрался, — возразил Кирьяк. — Люди целую неделю спину гнули. Поезжай с нами и доложи честь по чести.

Но Берекет ехать наотрез отказался, да и Кирьяк не больно настаивал — не за тем он в село ехал.

Жинга, застигнутый врасплох, не только расплатился с цыганами, но и сверх платы, под их нажимом, выдал две бутылки цуйки. Весь кипя злобой, он подошел к нам и сквозь зубы процедил:

— Шутки надо мной шутить вздумали? Это вам даром не пройдет! Теперь вы у меня попляшете!..