Властелин Хаоса

Все, что случилось во сне, просто во сне, а не в Тел’аран’риоде, никак не могло сказаться на действительности, но ей казалось, будто это произошло наяву. Лицо ее пылало. Пусть это и был всего лишь сон, его сон, Гавин не имел права так поступать. Даже во сне!

– Это он виноват! – сердито заявила Эгвейн своему отражению. – Я тут ни при чем, и…

Она осеклась, сообразив, насколько глупо винить человека за то, что привиделось ему во сне. А разговаривать с зеркалом еще глупее.

Задержавшись у выхода, Эгвейн наклонилась и выглянула наружу. Ее низенькая палатка стояла на самой окраине айильского лагеря. Милях в двух к западу, за голыми холмами, высились серые стены Кайриэна. Между городом и воинским лагерем, там, где прежде находилась Слобода, нынче не было ничего, кроме выжженной земли. Хотя солнце только-только выглянуло из-за горизонта, в айильском лагере между палатками уже сновали люди.

«Да, не слишком-то рано я сегодня встала, ведь целую ночь вне тела пробыла», – подумала Эгвейн, и щеки ее вновь разгорелись. Свет, неужто весь оставшийся день она так и будет краснеть из-за какого-то сна? И ее не покидало ощущение, что так и будет. Однако спать по-прежнему хотелось отчаянно. Веки словно налились свинцом, взбодрить ее не мог даже запах готовившейся каши.

Эгвейн снова рухнула на постель и принялась растирать виски. Ей казалось, что она слишком устала даже для того, чтобы приготовить отвар добросонника. По опыту Эгвейн знала: примерно через час тупая боль в висках должна уняться. Вот и прекрасно, решила она, когда проснусь, как раз и голова пройдет.

Не приходилось удивляться, что сны девушки заполнял Гавин. Порой она видела то же самое, что и в его снах. Точнее, почти то же самое – некоторые слишком уж смущавшие ее подробности исчезали или, во всяком случае, как-то затушевывались. В ее снах Гавин куда чаще рука об руку с ней любовался восходами и закатами да читал любовные стихи. Признаваясь в любви, он не заикался и не сбивался, а выглядел при этом таким же красивым, как наяву. Но многие картины ничем не походили на его сны, а иные казались совсем непонятными. Нежные поцелуи, длящиеся, казалось, целую вечность. Гавин стоит перед ней на коленях, запрокинув голову, а она сжимает его виски ладонями. Некоторые сны не имели никакого смысла. Дважды подряд Эгвейн, с силой взяв Гавина за плечи, старалась повернуть его в другую сторону, против его воли направить на иной путь. Один раз он грубо и резко высвободился, в другой каким-то образом сильнее оказалась она. Оба эти варианта развития событий накладывались один на другой, путались и тонули в тумане. Еще в одном из снов Гавин тянул на себя дверь, силясь ее закрыть перед ней, и Эгвейн понимала: стоит исчезнуть этой узенькой полоске света, и она умрет.

Сновидения накатывались на нее одно за другим. Не все были о Гавине, а некоторые походили на кошмары.

Являлся ей Перрин. У ног его лежал волк, на плечах сидели ястреб и сокол. Птицы сердито переглядывались поверх его головы, но он, похоже, не замечал их вовсе, ибо был поглощен борьбой с собственным топором. В конце концов Перрин пустился бежать, топор полетел по воздуху следом, и все исчезло. Потом Перрин возник снова. Он по-прежнему бежал, но теперь не от топора, а от Лудильщика. Бежал все быстрее и быстрее, хотя она и призывала его вернуться. Мэт произносил нараспев странные, но почти понятные ей слова. Древнее наречие, подумала Эгвейн, и тут на плечи Мэту уселись два ворона. Когти их впились в плоть, но Мэт не замечал птиц так же, как не замечал ястреба и сокола Перрин. На лице его промелькнул вызов, сменившийся затем мрачным сожалением. В одном из снов какая-то женщина, лицо которой было скрыто в тени, манила его на опасный путь. В чем заключалась опасность, Эгвейн понятия не имела, но чувствовала, что она ужасна. Были и сны о Ранде – не все плохие, но все до единого чудные. Илэйн, силой ставившая его на колени. Илэйн, Мин и Авиенда, молча сидящие вокруг него кружком. Каждая из них по очереди возлагала на него руку. Ранд направлялся к пламенеющей горе, он шагал, и что-то хрустело под его сапогами. Эгвейн заметалась и застонала, ибо поняла: хрустели, крошась и размельчаясь с каждым шагом, печати с узилища Темного. Она не видела их, но знала это точно.