Властелин Окси-мира

Я отдергиваю руку (надеюсь, никто её не заметил) и старательно делаю всё, что от меня требуют. Оказывается, это не так трудно. То ли я привык, то ли просто успокоился. Когда нервничаешь и злишься, кислорода уходит больше. Человек – не совсем машина, кроме химии и механики, есть ещё физиология…

Резкий хлопок в ладоши. Подбегают Гена и Смолин. Тянут маску. Я не даю. В чём дело? Сейчас я готов работать в аппарате хоть два часа.

– Испытания окончены, – ровным голосом сообщает председатель комиссии.

Он подходит ко мне и жмёт руку. Теперь я вижу, он улыбается.

– Нелегко пришлось без охлаждения? – спрашивает он добродушно. – Гоняли мы вас по всем правилам. – Он смеётся и неожиданно подмигивает мне.

Я тоже смеюсь и вместо заранее подготовленной бодрой фразы: «Чувствовал себя отлично, аппарат работает превосходно» – говорю честно:

– Вначале было трудно.

Идём в кабинет писать акт испытаний. Не такое это простое дело. Кто-то из членов комиссии утверждает, что в первый момент из аппарата шёл пар, и требует, чтобы это отметили в акте. Заведующий лабораторией, снимая и надевая пенсне (оно у него тоже узкое) настаивает, чтобы в акт внесли «утомлённое состояние испытателя».

– Откуда вам известно?

– По данным визуальных наблюдений.

Я возражаю. Гена меня поддерживает. Голоса звучат всё громче.

– Займитесь аппаратом, – распоряжается Смолин.

Без особого удовольствия мы уходим. У дверей я оглядываюсь. Смолин успокоительно машет рукой: «Не беспокойтесь. Всё в порядке».

Предстоит простая операция: перелить остатки перекиси из аппарата в банку. Отверстие достаточно большое. Но от возбуждения или от усталости у меня дрожат руки. Капли падают на блестящий паркет.

– Подожди. – Гена приносит тряпку, которой уборщица протирает пол. Аккуратно стелет. – Давай я.

Охотно уступаю. У него получается ещё хуже – тонкая струйка перекиси задевает пальцы и стекает на пол. Подумаешь, вытрем. Но Гена ставит банку и, держа аппарат одной рукой, другой берется за тряпку. От перекиси пальцы у него белые, будто их натёрли мелом Ничего, немного пощиплет и пройдёт.

– Который час? – зачем-то спрашиваю я.

– А что тебе, на пожар? Ну, одиннадцать с минутами…

В это мгновение что-то вспыхивает, огонь ударяет Гене в лицо. Он отшатывается, роняет аппарат в огонь. А пламя уже гудит и рвётся вверх.

Остальное происходит в доли секунды. В моем сознании с яркостью ночных реклам загораются предупреждения. Здесь в коридоре их множество. «Пожар! Звони… Включай сирену… Ломай… Нажимай… Бей…» Мотаясь по коридору в аппарате, я видел их постоянно. Это в самом деле страшно – пожар в химическом институте.

Бросаюсь к сирене. И застываю. Удар по стеклу, рывок… Попробуй докажи после пожара, что это случайность, что перекись совершенно безопасна.

Я перестал соображать. Двумя прыжками оказался рядом с Геной, третьим – прыгнул в пламя. Что-то горячее и яркое пронеслось надо мной, воздух стал вдруг красным…

И всё. Пламя упало. На паркете валялись тряпка и кусок обгорелой материи – остатки резервуара. А мы даже не обожглись, и пол не почернел. В чистом кислороде вещи горели легким, как чистый бензин, пламенем.

Несколько минут, и «следы преступления» стёрты. Своевременно открылась дверь, и нас пригласили в кабинет. Мы подписали акт испытаний – очень хороший, очень благожелательный акт. Правда, когда мы вышли в коридор, заведующий лабораторией, потянув носом, подозрительно проворчал:

– Какой-то странный запах. Вроде что-то горело?

Но мы пожали плечами. Мало ли чем может пахнуть в институте, который занимается прикладной химией…

САМОЛЁТ ИДЕТ НА ПОСАДКУ

– Это трудно и рискованно, – говорит Смолин.

– А работать с незнакомым веществом легко и безопасно? – возражает Гена. – Учтите, сегодня только счастливая случайность…

Я делаю страшные глаза, и он замолкает. О пожаре никто не должен знать, даже Смолин. Но, по-моему, он догадывается. Когда мы вышли из института, он сказал, ни к кому в частности не обращаясь:

– Бледные вы сегодня… А в коридоре действительно пахло жареным.

Пришлось сделать вид, что мы не слышим. Смолин повздыхал и стал прощаться – у него были дела в порту. Очень кстати: нам не терпелось обсудить утреннее происшествие.

– Концентрированная перекись и сухая тряпка, – сказал Гена, когда мы сели. – Самовоспламенение.

Набережная Невы была пустынна. Только вдали, у Эрмитажа, стояли люди. Но мы всё равно озирались и говорили шёпотом.

– Ты здорово прыгнул. Просто удивительно.

Я поёжился. С реки дул ветер. Мелкие острые снежинки царапали лицо.

– Ты понял, почему огонь сразу спал?

– Нет, – сказал я вяло. Меня мутило. Прикроешь веки, жёлто-красное пламя начинает плясать перед глазами.

– Прыжок пришёлся очень удачно – прямо на резервуар. Перекись сразу выплеснулась, превратилась в кислород. Огонь поднялся метра на три и сник. В перекиси тряпка горит, как бензин. А без неё тоже мне горючее – тряпка…

– Интересно, на что ещё перекись так действует? Ну, чтобы вещь… – Я никак не мог вспомнить нужное слово.