Властелин рек

А на тех условиях, которые мы предлагали со своими послами, ты заключить с нами вечный мир и перемирие не захотел, а теперь и мы не хотим заключать с тобою перемирие и вечный мир на тех условиях. Больше ни на какие условия перемирия не согласны; мы готовы заключить с тобою перемирие только на тех условиях, о которых теперь написали и передаем устно через своих послов, послав им наказ[3].

Если же не хочешь соглашения, а желаешь кровопролития, то отпусти к нам наших послов и пусть с этого времени между нами в течение сорока-пятидесяти лет не будет ни послов, ни гонцов. А когда ты послов наших отпустишь, то прикажи проводить их до границы, чтобы их твои пограничные негодяи не убили и не ограбили; а если им будет причинен какой-нибудь ущерб, то вина ляжет на тебя. Мы ведь предлагаем добро и для нас и для тебя, ты же несговорчив, как осел, и стремишься к битве; Бог в помощь! Уповая на Его силу и вооружившись крестоносным оружием, ополчаемся на своих врагов.

Грамоту эту мы запечатали своей большой печатью, чтобы ты знал, какое государство поручил нам Бог. Писана в Москве, в нашем царском дворце, в семь тысяч восемьдесят девятом году, двадцать девятого июня[4], на 46-й год нашего правления, на 34-й год нашего Российского царства, 28-й — Казанского, 27-й — Астраханского».

Тишина в темных государевых палатах. Коротко взглянув на Щелкалова, Иоанн, измождённый, отпустил его.

— Государь, — робко вступив в покои, молвил Богдан Вельский. Иоанн поглядел на него, но увидев, как замешкался в своих сборах Щелкалов, обративший также свой взор на Вельского, рявкнул на него:

— Чего возишься, как петух в навозе? Ступай!

Щелкалов вмиг испарился, юркнув в приоткрытую дверь. Вельский захлопнул её за ним, приблизился к государю и поклонился:

— Счастливые вести, государь. Великий князь Иван Иванович велел послать, дабы узнал ты о снизошедшей на тебя благодати! Супруга его, Елена Ивановна, понесла…

Поначалу Иоанн глядел на него недоверчиво, потом прикрыл глаза и улыбнулся.

— Господь услышал! Услышал меня! — прошептал он. Схватив посох, он тяжело поднялся, прошел мимо склонившегося до пола Вельского к киоту, опустился на колени (скорее рухнул, да так громко, что Богдашка вздрогнул) и, широко крестясь, молвил:

— Многомилостиве и Всемилостиве Боже мой, Господи Иисусе Христе, Многия ради любве сшел и воплотился еси, яко да спасеши всех. И паки, Спасе, спаси мя по благодати, молю Тя…

ГЛАВА 4

Звеня сбруей, крепкий боевой конь Дмитрия Хворо-стинина въехал на курган. Воздев руку, воевода из-под рукавицы оглядел округу. Широкий седой Днепр, сверкая, как кольчуга на солнце, пересекал отороченные лесом сочно-зеленые луга. Русская конница вдали уже начала переправу — всадники, держась за гривы лошадей, плыли рядом с ними. На противоположном от них берегу уже виднелись посады Орши…

Иван Бутурлин, верный соратник Хворостинина, год назад сокрушивший Филона Кмиту под Настасьино, тоже въехал на курган, остановился.

— Казаки на стругах следом плывут. Ермак, атаман их, Дубровно пожег полностью, как ты и велел! — доложил он. Хворостинин, щурясь, убрал от лица руку, кивнул. Из-под шлема по его челу градом тек пот.

— Ударим сейчас и через Шклов двинемся скорее на Могилев, как и условились. Прикажи отставшим, дабы подтянулись!

Войско выступило молниеносно, едва из Москвы пришел государев приказ — совершить набег на литовские земли в направлении Могилева. Было приказано идти налегке, без обозов и пушек. Это означало одно — деревни и небольшие города, что должны были стоять на пути русского войска, подлежали разорению. Все это, согласно планам государя и его воевод, должно было задержать сборы Батория в новый (неизбежный) поход.