Властелин Урании

Дверь была открыта. В нос мне ударил лапах уксуса. Он весьма походил на тот, что наполнял комнату для омовений, каковая, однако, находилась в другом конце подземелья. В тигле главного рабочего стола валялись две пары щипцов. При том, как истово мой хозяин пекся о порядке, эта подробность казалась загадочной.

Если бы я продолжал колебаться, мне бы не дожить до разрешения сей задачи. Но я вдруг вспомнил, что однажды уже сталкивался с подобной странностью в день, когда мерзавец Геллиус, заехав к нам на остров по пути из Ростока в Кронборг, тайно посягнул на жизнь своего учителя. В алхимическом кабинете Ураниборга я тогда заметил такой же зеленый огонь, убивший несчастного Ольсена.

Заткнув себе ноздри, я наклонился и, заглянув за алхимическую печь, обнаружил там фарфоровую крышку, а на ней – лужицу ртути в желтом пятне осадка; я тотчас понял, что Геллиус в городе – либо он сам, либо другой негодяй, которому он заплатил, чтобы довершить свою месть. Мой господин бросил щипцы в тигле и оставил дверь открытой, так как почувствовал, что отравлен.

Я кинулся к подземному ходу, ведущему в парк, и обнаружил, что подземелье Минотавра открыто. Я тщетно звал Хальдора, заглядывая в эту черную дыру, – мне никто не ответил.

«Отважишься ли ты войти туда?» ~ спросил я себя, потом прошептал: «Только бы Господь сделал так, чтобы я мог этого избежать!» – и, еще помедлив, решил: «Если такова воля всевышнего, ради спасения моего господина я войду!»

«Нет, мне пока не надо туда идти, – заключил я наконец, – лучше сперва выяснить, не находится ли сеньор Браге в замке Шварценберг».

И я тотчас же помчался туда.

Память ныне возвращает мне многочисленные оказии, при которых я видел сие здание, самое зловещее и сатанинское из всех, что окружали императорский дворец на Градчанах. Не знаю, что было тому виной – неслыханная ли его высота, или каменное кружево по верху крепостной стены, или венчающий его купол, поддерживаемый невероятно выступающими консолями? Так или иначе, с первого дня нашего прибытия в город я, когда случалось подниматься на холм, никогда не мог видеть этот замок без содрогания.

Парадный вход был для меня недоступен. Во дворе, пылающем закатными лучами, стайка слуг в ливреях дома Розенбергов, бродя в ожидании среди экипажей, потешалась над моим видом. На площади перед замком среди других карет я углядел Хальдора, охранявшего лошадь хозяина. Он заверил меня, что видел, как тот вошел, но в моем рассказе ничего не понял.

Мы стояли на верху обрыва, над городскими крышами и каменным мостом, я смотрел, как солнце опускается в тучи, и плакал. Я говорил ему, что Сеньор переступил смертный порог. Когда Хальдор поднял взгляд на замок, он приметил людей барона Минцквича, спешивших к нам с озабоченным видом, и тут до него разом дошло, что я не ошибся. Нам сообщили, что Тихо Браге упал на лестнице и барон велел отвезти его домой на своем экипаже.

Я думал, что мое предсказание исполнилось, и лил слезы, однако Сеньор еще был жив. Вместо того чтобы изругать всех тех, кто под причитания его дочерей помогал ему подниматься по лестнице дома Курца, он потребовал, чтобы ему доставили его нос, к сожалению, потерянный на лестнице среди толпы сотрапезников. Стали искать Кеплера, который как раз готовился провести ночь в математических вычислениях. Много позже Магдалена меня уверяла, будто ее отец собрался давать распоряжения математику, чтобы все видели, что недомогание нимало не отразилось на его умственных способностях; но когда в тот вечер Кеплер явился к нему, он уже говорил с ним как человек, понимающий что умирает. Он жаловался, как сказала его дочь, что его поясницу словно бы пронзает меч или копье, и уснуть смог только к вечеру следующего дня.

(Здесь мне не остается ничего иного, как только довериться рассказу Магдалены, ибо в течение двух дней, пока он еще верил, что сможет выздороветь, меня не допускали к его изголовью, я же со своей стороны тщетно донимал прислугу расспросами в надежде напасть на след Геллиуса, прячущегося где-то в городе.)

На второй день сеньор Браге, ценой ужасающих мучений сумев выцедить из себя немного мочи, смешанной с кровью, стал уверять Кеплера, что он никогда не был таким болваном, каким его считали. Долгое время отдавая кесарю кесарево, он, по его словам, тем не менее воздавал Богу Богово и охотно признает, что Коперник был прав.

Он поручил Кеплеру поведать его ученикам и последователям, что с величайшим смирением вменил себе в обязанность не ранить чувства невежд. То, что Земля вертится, почти ничего не меняет в написанных им трудах. Если он таким же образом утаивал от близких кое-что из своих поступков и самых заветных мыслей, вообще прятался от других, это вовсе не означало, что он страшился их суда: он лишь щадил их предрассудки.