Властелин Урании

Все это пришлось тем более некстати, что он рассчитывал на место при дворе Рудольфа II Габсбурга, а Урсус именно там не преминул опорочить его доброе имя. К тому же мой хозяин был так убежден в этом, что разослал повсюду своих друзей и посланцев, дабы заручиться уверенностью, что другие принцы весьма чтут его труды и в их глазах его слава опередила наветы Урсуса.

Благодаря содействию архиепископа Кельнского, принца Оранского, который к нему очень благоволил, господину Тихо удалось возобновить свои старинные дружеские связи в Швеции, в Берне и особенно в Голландии. Он получил оттуда много писем и все то время, что мы провели в Ванденсбеке, изводил окружающих разглагольствованиями о собственной славе, прогремевшей при всех европейских дворах, дабы никто не смел в том усомниться (или, быть может, в надежде усыпить свои же сомнения).

С наступлением лета время потянулось медленнее, казалось, в этой неторопливости сквозит колебание судьбы, еще не решившей, какой выбрать путь.

То неблагодарность Христиана IV, коего он отныне именовал «королем-филистером», побуждала его выбрать себе островок в Швеции и построить там новый замок-обсерваторию, то он решал просить приюта у французского монарха, проявлявшего к протестантам большую терпимость, а то вдруг начинал подумывать, не обосноваться ли в Берне…

Однако же он не выпускал из виду и Прагу, интриговал, стараясь измерить ущерб, нанесенный там его репутации пасквилем Николаса Урсуса. К тому же среди прочих неприятностей подобного рода случилось то, что заставило моего хозяина понять, как неосторожно было ссужать герцога Мекленбургского столь крупной суммой: он распорядился, чтобы его копенгагенское имущество было распродано, а выслать ему деньги, вырученные от этой продажи, что-то не торопились. Пышный обиход его дома обходился ему так дорого, что вскоре оплачивать такое хозяйство, в свою очередь не залезая в долги, стало более невозможно. В довершение невзгод карета, заказанная в Ольборге, все еще не прибыла, хотя вот уже два месяца стояла в порту. А ведь она была ему очень нужна, чтобы отправиться в Прагу, когда император призовет его к себе.

Из-за всех этих забот, вконец заполонивших его ум, он совсем перестал работать. Одна лишь алхимия немножко его занимала. Он пополнел: щеки округлились, грудь раздалась. Но кисти рук остались прежними: когда он складывал ладони, было видно, какие они худые, с переплетенными венами. Он плохо спал, ему снилось, что Меркурий его покинул и принцы, раздраженные его надменностью, отвернулись.

Часто он принимался вертеть головой, проверяя, здесь ли я. Я же неизменно присутствовал, но сохранял бесстрастный вид, зная, как он встревожится, если приметит во мне озабоченность.

По утрам Хальдор будил меня раньше, чем хозяина. Меня кормили с его стола. Когда ему перед горящим очагом сливали уксус из ушата, я был свидетелем его туалета (чтобы он выплескивал свое семя, я в ту пору не замечал, было похоже, что ему и выплескивать нечего, таким взвинченным он вставал с утра).

Если он решал провести послеобеденное время на заросшем деревьями дворе перед замком или на берегу реки, то его дочерям, домашней прислуге и тем, кто надеялся получить у него аудиенцию, полагалось находиться по другую сторону здания, чтобы обеспечить ему тишину и не мешать вдоволь предаваться размышлениям.

Конский топот, звон колокола часовни, буханье молота в кузнице равным образом тяготили его. Бродя в одиночестве под деревьями, он мог стерпеть рядом лишь мое присутствие, ибо оно было почти что не в счет. Чтобы доказать, что я знаю свое место, мне достаточно было взять пример с его пса, который, вздыхая, провожал его глазами. Иногда он меня спрашивал, что за новая химера взбрела в голову его жене или дочери. Он задавал мне уйму вопросов относительно поведения Магдалены, как если бы я владел умением прежде него самого проникать в помыслы женского пола.

С тех пор как сорвалась ее свадьба, старшая дочь хозяина утратила всякую терпимость по отношению к отцу. Не то что Тюге, тот умел умерять свои порывы. Недаром отец, поразмыслив, решил, что сын поедет с ним в Прагу: он ценил сыновнюю почтительность и боялся ее лишиться. Зато Магдалена, зная, что ее-то не ценят, не желала больше безропотно сносить родительское чванство. Она изводила его замечаниями вроде: «Ваша наука столь располагает принцев к дружбе с вами, что нам вот уже целый год приходится торчать в этом краю с его удушающим летом и холодной зимой в окружении одних крючников да мужланов-поселян». Или еще так она говорила: «Если германский император за год не сумел найти средство почтить вас по достоинству, дело, разумеется, в том, что он считает ваши заслуги слишком большими».