Властелин Урании

При дворе его ждали уже назавтра. С утра он заклинал судьбу умерить буйство морских валов, дабы он мог поспеть на назначенную аудиенцию. Я возвестил ему, что все произойдет согласно его желанию. Мне прошлой ночью сквозь туман сонных грез привиделась высокая фигура епископа Айнарсона, и его лицо в ореоле серебряных волос, склонясь ко мне, словно бы говорило, что королевство вечных снегов совсем рядом и мой господин достоин милости Сына Божия.

Я, желая прогнать его страх, поведал ему об этом видении, рассказал, как высок ростом был мой посетитель, какие у него были белоснежные кудри. Но Сеньор в этом описании узнал одного француза, гибель которого годом раньше весьма его опечалила: то был Дансей, посол, при датском дворе защищавший интересы своего друга Браге, к которому был очень привязан, с большим рвением, нежели интересы французского короля, кстати, вскоре погибшего от кинжала одного монаха.

Мой хозяин все еще возлагал надежды на бесчисленные интриги, которые плел этот француз при дворе Фридриха, рассчитывая, что они поспособствуют благоприятному завершению его планов. Короче говоря, он поверил, что призрак друга глаголет моими устами. Я слишком поздно уразумел, что следовало бы разуверить его. Оставалось лишь подтвердить, что он пользуется высоким небесным покровительством.

На следующий день шторм утих. Сеньор взошел на корабль и отплыл в Кронборг, и там судьба благоприятствовала его замыслам. Король дал господину Браге понять, что его доверия ничто не поколебало: ни молва, будто он дурно обращается со своими крестьянами, ни козни высокородных завистников, ищущих его погибели. Желая отвлечь его величество от страданий, доставляемых недугом, Сеньор вместо того, чтобы толковать о звездах, описал ему мою волшебную память и братца, которого я таскаю на брюхе.

Монарх тут же потребовал, чтобы ему показали эту диковину. Итак, мой хозяин, возвратясь, уведомил меня, что я буду представлен ко двору. Кирстен, его супруга, чрезвычайно богомольная и объявлявшая себя великой грешницей, даром что непонятно было, когда и где она успела нагрешить, расточала мне сокровища своего милосердия, будто желая искупить немилость, проявленную ко мне небесами. Ее дочери Магдалена, Элизабет, Сидсель и София усердствовали не меньше матери, даже три последние, несмотря на свое малолетство, спешили всячески обласкать меня. Я часто замечал, что женщины склонны сочувствовать горестям, доставляемым природой. Мое несчастье всегда очень их трогало. Кирстен подарила мне рубаху, скроенную с двумя дополнительными складками, одна начиналась от соска, другая от подмышки, чтобы мой братик-нетопырь чувствовал себя вольготнее.

Настал день отплытия.

Было очень холодно. Меня повели на пристань, напялив мне на голову шляпу, какие носили слуги Господина, и укутав спину серым плащом; все ребятишки острова, от внука мельника до Ассарсона-младшего, при виде меня, такого нарядного, в свите господина Браге, проклинали свою судьбу, хотя позавидовать моей никто бы не мог.

«Веддерен» качался и скрипел. Паруса хлопали на ветру. Я сто раз воображал, как встречусь с моим родителем на дне морском, но в конце концов мы целыми и невредимыми доплыли до Кронборга и встали на якорь в окружении целой многочисленной флотилии судов.

Сердце мое полнилось благоговейным восторгом при виде этого дворца, который мне столько расписывал Якоб, а мои подслеповатые глаза так никогда и не смогли различить его далекие очертания. Он весь топорщился шпилями, а на четырехугольном дворе, куда мы проникли, пройдя сквозь череду дверей под низкими сводами, царило шумное оживление: целые туши свиней и оленей с распоротым брюхом висели на крюках меж дымящихся поддонов с угольями. Лошади и повозки сновали взад-вперед по мощеному двору, а дети в белых одеждах пробирались вдоль стен к часовне, откуда, сливаясь с криками чаек, доносилось пение.

Меня, как всегда в подобных случаях, не могла не потрясти перемена, произошедшая с Сеньором. Он сбросил плащ с разрезами, под которым оказался полосатый черно-оранжевый камзол. На шляпе развевалось алое перо. Рожа надутая от торжественности, на груди болтается орденская лента Слона… Все время плавания он без конца смотрелся в зеркало, склоняясь над распахнутым дорожным сундуком, в крышку которого оно было вделано, подкручивал свои длинные усы да прилаживал вермелевую пирамидку, что заменяла ему нос.

Когда мы сошли на берег, он напустил на себя строгий вид, вовсе ему не свойственный. Потом, уже на парадной лестнице, когда к нему подкатились знакомые — двое каких-то дворян с лакеем-зубоскалом, он отвечал на их речи игриво, что совсем не вязалось с его одеревеневшей физиономией.